Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Так не каждый день и собеседники подходящие бывают. С тобой, сорока, что ли, о мудрости говорить… Все же мужики в дом пришли, с ними и речь о вечном…

— Только, тата, о моих чудо-грамотках я сама расскажу. Мне тоже интересно с Селивёрстом Павловичем поговорить.

— Ты бы, девка, лучше с подружками о своем, о девичьем, заветном… Женихов у вас теперь мало, война унесла и города в работники себе подобрали, у вас теперь и старики, вроде меня, в большой цене…

— Ну, тата, тебе-то грех прицениваться при молодой жене, мамушке нашей чуть за сорок… А вот Селивёрст Павлович, тот мог бы и сватов заслать, да бабы говорят, что он устойчивый однодум, — и зарделась веселым румянцем во все лицо.

Селивёрст Павлович тоже невольно смутился, хотел прихлебнуть чаю, но загремел пустой чашкой и еще больше смутился. Варфоломей Васильевич уже сердито поглядел на Марину:

— Не ты ли сватов собралась принимать? Ой, беда с ними… Так и жмут матушку-жизнь, так и озоруют.

— Молодому — цвесть, а нам — стареть, — улыбнулся Селивёрст Павлович, — у каждого возраста свои резоны…

— Верно-верно, только теперь все наши резоны, веками устоявшиеся, напрочь порушены. После войны еще столько горя хлебнем, век пройдет, а народу все икаться будет. Подожди вот, победители вернутся, они ведь не такими придут, какими на фронт ушли. Какую плотину мы тут им поставим, чем огородим бабье вдовство… Больно думать в ожидании.

— Ну, а все-таки, история-то какова?

— Да простая история. В церквушке нашей два алтаря было. На одной половине молились старообрядцы-раскольники, а на другой — все остальные…

— Как же так?!

— О том же и я спросил деда Ивана. А он отвечает: «Перед правдой мы все равны — христиане, а перед верой разница есть, поэтому и церковь поделили на две половины. Правда — одна, а вера от человека, сынок, зависит. От правды отталкивать не надо… Места в церкви для доброго дела всем хватит…» Я поражен был. Говорю ему: «Тебе же надлежит веру укреплять. Ты — учитель по вере божьей…» — «Так-то оно так, но у меня есть свои понятия. Вот в нагорной проповеди Христос говорит апостолам: «Вы — соль Земли, Вы — свет мира…» Подумай, разве учитель — соль Земли? Мы, церковнослужащие, соль Земли, свет мира? Слишком великая цена наших, очень скромных трудов. Соль земли — народ, его труд, его талант, его правда, его совесть, его честь перед другими народами. А что мы в сравнении с народом?! Если взять в сравнение с таким, как русский?! Жалкая кучка жрецов… Первым в России против этого восстал, неистово поднялся до смертоубийства инок соловецкий Епифаний, духовный отец Аввакума, а за ним и сам Аввакум со своим духовным учеником Лазарем… Епифанию и Лазарю языки вырвали, чтоб они в немоте пребывали, словами с Аввакумом не обменивались… А тогда Аввакум взялся за перо, точнее, за уголек лучины, и талант его могучий еще в большую силу взошел, грамотки его, полные правды беспощадной, вся Россия читать стала, и имя Аввакума, народным признанием поднятое, стало великим. Так кто соль?! Те, кого он называл толстобрюхими, толсторожими, блудливыми, продажными, связавшимися с дьяволом, или те, кто мается в ежедневных изнурительных трудах и раз в неделю приходит в церковь для духовного разговора о правде жизни. А им, негодовал Аввакум, по-латыни читают заученные проповеди… Нет, такого братства нам не нужно.

Братство должно быть по правде, иначе рано или поздно ему приходит конец. И на Руси Аввакум первым это возвестил, написав, с убийственной мощью, о церковных блуднях и чревоугодниках… За то и на костер попал… Это был не раскол, а протест народный против лихоимцев. Не случайно и Степана Разина, и Аввакума царь Алексей Михайлович обезглавил собственными указами, да еще и изощренной смертью лишил их жизней… Только ли за веру они пострадали? Нет, за правду! Если бы речь шла о вере, о ритуале, они бы договорились… А речь-то шла о народе, который Алексей Михайлович крепостным ярмом обложил, новой азиатчины корни пустил на Руси… Тут-то Аввакум и поднялся, да сгорел на высоком яру…» Вот какой ответ мне дал дед Иван… И сознание мое ясным светом осветил…

— Две веры, а правда — одна, поэтому народ — носитель ее — и соль, и свет земли, — повторил Селивёрст Павлович, — великая мысль! Давно к пониманию ее я шел, а не ведал, что открытие ее рядом. Чу́дно устроен мир, чу́дно… Оказывается, она давно открыта и давно владеет умами. Спасибо, Варфоломей Васильевич, уважил. А ведь ты мне никогда не говорил этого…

— Случая подходящего не было. А потом, откуда мне знать, что Аввакум занимает твой ум, твое сердце…

— Еще как занимает. У меня за него спор давний. Человека того, спорщика, давно в живых нет, а я все как духовное дознание веду, истину понять хочу, так ли был темен Аввакум, как некоторые хотят представить…

— В том, Селивёрст Павлович, тебе разбираться. Я что знал, рассказал, а уж ты своей головой думай, свой ум прикладывай…

На том их разговор и оборвался. То ли действительно они исчерпали давно обдуманное и теперь выраженное в словах, то ли торопить не хотели слово, зреющее в их умах, но не наполненное еще чувственной и умственной энергией. Марина к тому времени куда-то ушла и про свои чудо-грамотки не рассказала. А Селивёрст Павлович засобирался на мельницу. «Пойдем-ка, Юрья, пока светло. К вечерним сумеркам на мельнице будем». И сколько его ни отговаривал Варфоломей Васильевич — не отговорил. Он собрал Юрью, снова усадил его в санки, а Варфоломей Васильевич проводил их за реку…

Мороз жег лицо Селивёрста Павловича, гулко потрескивал в заснеженных ельниках, и колкая пыльца летела с верхушек деревьев. Полозья санок визгливо скрипели на затвердевшей колее. Юрья в тепле своей малицы размяк и тихо дремал. А Селивёрст Павлович был целиком занят собственными мыслями. Разговор с Варфоломеем Васильевичем обострил, казалось бы, давно умершие мысли, о которых он забыл много лет назад. «Но ведь не забыл, более того, до сих пор они больно жалят!..» На память пришел разговор с Клочковым в Москве, после революции, когда он их с Егором назвал «темными аввакумовцами». Только теперь он понял подлинный смысл, который вкладывал Клочков в эти слова. «Сокрушительную силу правды Аввакума Клочков считал темной… Эта сила была направлена и против Клочкова, ясно… Но почему он осторожничал? Боялся? Не рассчитывал, что мы поймем его, примем его точку зрения? Он был раздражен, судьба России была уже не в их руках…»

Это мучило его, но ответа он не находил…

За грустными мыслями о жизни своей он не заметил, как подошел к мельнице… Подхватил Юрью на руки, внес в тепло избы, натопленной с утра… «Надо понять, что происходит с правдой, надо развязать этот узел… Подрастет Юрья, что я ему скажу, что открою? Или мы — «темные аввакумовцы», не ведавшие, куда их вели, или мы — соль и свет земли, народ, сам, по своему уму, нраву, характеру и здоровью, выбравший единственный, начертанный ему мировой судьбой путь в этой жизни…»