Арсений Ларионов - Лидина гарь

Не успели гости с мороза обогреться, в избу влетела Марина, бойкая, рослая девушка.

— Тата, кого принимаешь-потчуешь? — прямо с порога громко затараторила она. — День еще не расцвел, а ты уже за столом…

— Что ты, девка, кричишь? Гостей дорогих принимаю, их и потчую. Погляди, племяш-то твой, Василия сынок, как вымахал… Встань, Юра, пусть поглядит. Ведь давно тебя не видела…

Юрья застеснялся от такого внимания и покраснел от смущения.

— Ну, ты, как девка красна, пошто краснеешь-то. — Марина села рядом с Юрьей. — Тата, ты сам хозяйничай, а я у тебя в гостях посижу… Селивёрст Павлович, а меленку-то не на кол ли поставил?

— На кол, Марина, морозы приперли…

— Вот, гляди-ка ты, тата, как мы с тобой опоздали… У нас два мешка вывезено специально, чтобы через твои жернова пропустить. Уж больно блины хороши после твоей меленки-то, не мука, а пух. Откуда ты такие жернова достал?..

— Помнишь, Варфоломей Васильевич, хлопоты наши?

— Как не помнить, тяжело дался мне этот гранит. Мороки-то сколько с ним было, сколько сил положили, чтобы вывезти. Ведь от самых выселок тащили да сплавляли.

— Время было золотое, какая жизнь начиналась. Всей коммуной — в колхоз!

— Прав-прав, Селивёрст Павлович, золотое было время. Ребята подросли, мужики в силу входили, любое дело по плечу! А война все разом порушила. Мужиков истребила и ребят подстрелила-осиротила. Куда ни кинь — кругом недобор да недостаток…

— А после войны, тата, люди в города кинутся, спасения искать будут на большом многолюдье, бросят они наши деревни-малодворки, запустение везде пойдет… Куда нам тогда деваться малокультурным да малограмотным?..

— Кто тебе, Марина, сказал такое? — удивился Селивёрст Павлович. — Не духом ли святым свет полнится?

— И святым тоже, — улыбнулся Варфоломей Васильевич. — Есть и сегодня свои пророки. Слава богу, на Руси пророчество еще не вывелось…

— Так и ты тоже в эти дела посвящен? — еще больше удивился Селивёрст Павлович.

— Посвящен… В последние годы, из-за войны конечно, народ опять к богу, к чудесам великим потянулся. Вот и заходили по рукам «чудо-грамотки», посланные якобы на землю господом богом. Война к концу идет, вот и пророчествуют, утешают и возбуждают бабьи души. Как им жить, чего ждать?!

— Ты что же, сам их видел, читал?

— Случалось, Селивёрст Павлович, случалось. Марина все носит, бабы сами-то прочитать не могут, так ее просят. Слова-то там пишутся заковыристые, староцерковные, мертвые для нынешнего языка…

— А вот я не слышал. — Селивёрст Павлович был явно поражен. — «Чудо-грамотки». Что же, так и называются?

— Ну, большевик, — рассмеялся Варфоломей Васильевич и дружески потрепал его за плечо, — да на Руси это издавна ведется. Поди, со времен Аввакума, а то и раньше… А что уж с Аввакума, так это доподлинно известно.

— С Аввакума?! Интересно, расскажи, что знаешь про аввакумовские чудо-грамотки… — Он разом, через столько-то лет, вспомнил былые споры в Москве с Клочковым и вновь ощутил потаенную потребность поговорить об Аввакуме широко, свободно и откровенно.

— Да ты меня просто конфузишь. Неужель не слыхал про Аввакума?

— Про Аввакума слыхал, а про чудо-грамотки — нет… — И почему-то не признался, утаил, что Аввакум в мыслях занимал его постоянно, то приближаясь, то опять удаляясь на годы.

— У деда моего, Ивана, когда я был еще мальчиком и помогал ему служить в нашей церквушке, грамотки были самого Аввакума, писанные им на бересте горелой лучинкой… Дедушка прятал их за алтарем… А потом я ушел служить, взяли меня на флот, служба долгая, вернулся, дед уже умер, и никто ничего о тех берестяных грамотках не знал. А мальчиком еще я их держал в руках, на старославянском писано было, буквы большие, ломкие, уголек-то слабенький был, да и в темноте, в земляной тюрьме, как крота его держали… А дух не сломили, вон как вышло…

— Что же, он всегда их писал?

— Видишь, как жизнь его складывалась? Сначала они ведь с Никоном за одно дело стояли, вместе часы коротали, в духовных разговорах в царских сенях, к Алексею Михайловичу были люди приближенные. Не без поддержки Аввакума Никон патриархом стал… А вот тогда они и разошлись… Никон влиянием стал у царя пользоваться, через церковь начал тайные царские помыслы в жизнь проводить. Зазвали в Россию книжников константинопольских, александрийских, антиохийских, иерусалимских, а те книги наши старомодными нашли, мол, ереси, старого, отжившего в них много. Внушения пошли, мол, только русской веры нет, есть вера общая, христианская, править книги надо, к делам соборным ближе стоять… Аввакум и его сотоварищи, их потом «расколоучителями» назвали, супротив встали. Русская православная и есть истинная вера… Тогда-то и нашла коса на камень. Жизни стоила многим людям, жестокая схватка началась, братоубийственная, какая только и бывает на Руси из-за веры.

— А может, из-за правды?! — усомнился Селивёрст Павлович.

— Нет, из-за веры… Правда бывает только одна. Правда не в вере, как многие думают. Правда, по-моему, Селивёрст Павлович, все-таки в добре, в мере добра, которое мы можем отвоевать у зла… Чем больше добра, тем выше, сильнее правда. И добра для всех, а не для одного человека…

Но сколько живет эта правда, рядом с ней идет ритуал жизни Христа, называемый верой… А ритуал он и есть ритуал — толкователей его избыток в каждом поколении. И великих, и выдающихся, и посредственных.

— Но сама Библия — книга жестокая, в ней добро и зло настолько переплетены, что чаще зло торжествует… Те, кто писал ее, думали не о народе и не о правде…

— А почему? — Варфоломей Васильевич долго и пристально, в упор посмотрел на Селивёрста Павловича, словно испытать его хотел.

— Тебе должно быть яснее, ты к церкви ближе…

— Не скрою, много я об этом думал, с отцом и дедом говорил, они оба в нашей деревенской церквушке службу вели, а до них и прадед, и прапрадед, начиная с того первого в нашем роду Антипа, который пришел на Цильму и срубил первую церквушку еще во времена Аввакума. По преданию, он даже говорил с Аввакумом. Берестяные грамотки, я думаю, от Антипа передавались, те, что хранил дед Иван. Так вот, о правде и вере, расскажу я тебе одну историю, случившуюся с дедом, а может, и до него это дело так же велось… Но дед был человеком добрым, благонравным, никого не обидит. И скотину никогда не ударит… Очень благочестивый… Такой же и отец был. Говорил, что у них это от веры идет…

— Тата, ты бы и горячего чаю подливал, от христовых разговоров тепла в теле не будет…

— Поди-ка, девка, сама, подогрей самовар да садись на хозяйкино место, а я рядом с Селивёрстом Павловичем.

— А мне, тата, тоже интересно послушать, не каждый день такое говоришь…