Арсений Ларионов - Лидина гарь

Я обмер в испуге, и сдавленный пронзительный крик невольно вырвался, эхом отдавшись в небе. Она неспешно повернулась в мою сторону, прикрывая лицо ладонью, но я, не ожидая слов, кубарем полетел вниз под гору, не чуя под собою ног. И так, не оглядываясь, бежал до самого дома…

Увидев меня испуганного, запыхавшегося, Селивёрст Павлович спросил:

— Ты чего, Юрья, как мышь дрожишь? Уж не зайцы ли гнали тебя? — и улыбнулся озорно. — А топор-то где?!

— Какие уж зайцы? — с трудом переведя дыхание, ответил я. — Там, у могилы дедушки Егора, женщина сидит…

— Эка невидаль, мало ли добрых людей чтит Егорушку, — Селивёрст Павлович осуждающе покачал головой. — Ты что же, не знаешь ее?

— Первый раз видел, и потом, такой холод, а она босая, раздетая — во всем белом.

— Она говорила с тобой?

— Я испугался, убежал…

Селивёрст Павлович долго и внимательно посмотрел на меня, словно размышлял — продолжать ли ему расспросы.

— И волосы, говоришь, белые, распущенные.

— Про волосы я ничего не говорил. Ты что, знаешь ее?

Он опять замолчал, словно и не слышал моего вопроса. А помолчав, совсем неожиданно для меня сказал:

— Знаю, сынок. Это же Лида.

— Та, что сгорела?

Он кивнул головой, соглашаясь.

— Так откуда я ее увидел бы, она мертвая.

— Но вот увидел же.

Тут в комнату вошла мама.

— Быстро ты, Юрья, обернулся. Топор-то принес?

— Принес, Аннушка, принес, — опередив меня, ответил Селивёрст Павлович.

— А чего стоишь такой потерянный и глаза вон на затылке? Со страху, что ли?! — и тоже шутливо улыбнулась, как Селивёрст Павлович минутой раньше. — Да и напугаться-то немудрено, люди болтают, будто бы в сумерках к могиле дедушки Лида приходит… Эко ведь тоже скажут, лишь бы страху нагнать… Все что-нибудь в утеху души придумывают, скучно людям жить без страхов… Душе людской всегда перед чем-нибудь трепетать надо…

— Почему болтают? Я ее только что видел, — нечаянно выпалил я. — Ну… не ее, а какую-то женщину видел.

— Где же ты видел ее? — удивилась она.

— Там, у могилы, и видел.

— Вот как, а с дедушкой Егором ты, случайно, не разговаривал? — она ласково привлекла меня к себе и стала снимать пальто. — Не ходи один, сынок, в темноте на кладбище. Это от страха тебе померещилось… Такое иногда случается.

— Да вот и дедушка Селивёрст говорит, что она там бывает. Как же могло померещиться?!

— Кто бывает?

— Ну, Лида!

— Да ты что, Селивёрст, никак всерьез с ребенком о таких вещах говоришь?

— А почему бы и не всерьез, — спокойно возразил Селивёрст Павлович.

— Тебе она всю жизнь мерещится, в бобылях вековечных ходишь, — вдруг заговорила мама запальчиво и несдержанно. Такой резкой, пожалуй, я ее не видел никогда. — Ради грез этих ты и на мельнице живешь… Но это забота твоя, если уж батюшка наш, покойничек, не смог тебя на разум повернуть, то нам это совсем не по уму. Только ведь, господи-беда, ребенка-то зачем тревожить, душу ему распалять грезами, видениями, страхами несусветными. Все с ним как со взрослым, не думаете, а он дитя еще…

Селивёрст Павлович все так же спокойно продолжал настаивать на своем, видно, желая вывести меня из оцепенения, но в голосе его зазвучали нотки вины, словно он пожалел, что разговор затеял при маме.

— Оставим, Аннушка. Вырастет Юрья и сам во всем разберется, — он тепло улыбнулся и мягко погладил меня по голове, — тогда и узнает, что таинственное — это не только дух…

— Селивёрст, ну хватит, хватит, сколько можно? Юра ничего не видел и ничего не слышал… И, господи-беда, поменьше бы этих загадок ты ему открывал. Кем он вырастет, ты знаешь? — Мама тяжело вздохнула.

— Знаю, но сегодня пусть будет по-твоему…

Согласился он примирительно и весело, украдкой подмигнул мне, как бы желая сказать, что правда-то все-таки остается за ним.

Так вошла в мое детство, в жизнь моей созревающей души Лида. С годами я узнавал о ней все больше и больше — от дней ее светлых до дней печальных…

Скоро выпал снег и легонько припорошил могилу Егора Кузьмича, оставленную на зиму совсем без присмотра, как это и бывает в деревне, когда погост спит до весны… А жизнь между тем в Лышегорье и в семье нашей шла своим чередом.

У Селивёрста Павловича была самая горячка с размолом зерна нового урожая. С окрестных деревень на мельницу везли рожь и ячмень… Он торопился помочь всем и до больших морозов, когда шлюзы придется закрыть на зиму, работал без устали. И все это время у него жили люди. Одни уезжали, другие приезжали, как на почтовой станции. За этой людской круговертью забывалось горе, отодвигалась ноющая душевная тоска, постоянно непокидающая его после смерти Егора Кузьмича. В работе, на людях, теперь было его утешение. Он любил работу, такую, чтоб до седьмого пота, сколько позволяло здоровье. И людей ценил по работе, с отношения к ней для него и человек начинался…

В конце декабря пошли морозы трескучие, и он закрыл шлюзы. Народ с мельницы схлынул. Он заторопился в деревню — по Юрье соскучился. Но после Нового года потянуло его обратно, сославшись на дела и прихватив с собой Юрью на каникулы, вернулся на мельницу. Они в два дня навели порядок, убрали в кладовой, прочистили муководы… Но легче на душе не стало, и Селивёрст Павлович решил сходить вместе с Юрьей в Засулье.

Из выселка Цильма выехал с рыбой Варфоломей Васильевич, старый его приятель, еще с двадцатых годов, а Юрье он приходился дедушкой по умершему отцу его. «Небось тоже интересно внука увидеть», — думал он, собираясь. Одел Юрью потеплее, усадил в санки; несмотря на его протесты, на колени ему поставил узелок с немудреными гостинцами, и они двинулись. Вышли рано, еще в сумерках. День в январе совсем короткий, хотя и повеселее, чем в декабре, так что и в Засулье пришли затемно, еще не рассвело, хотя по часам время к полдню приближалось…

Варфоломей Васильевич обрадовался и внуку, и другу дорогому. Усадил их за стол, стал угощать семгой, вывезенной из выселок, заторопился в разговоре, расспросил все о смерти Егора Кузьмича, во всех деталях и подробностях, посокрушался, пожалел его, пожалел и осиротевших Юрью и Селивёрста Павловича, зная об их дружбе и любви Егора Кузьмича к внуку… И такое опять тяжелое чувство легло на душу Селивёрста Павловича… Но Варфоломей Васильевич обладал одним удивительным свойством. Он умел деликатно, безболезненно отвести самый печальный разговор на живое, потребное дело… И грусть-печаль как бы сама освобождала душу от пут… Селивёрст Павлович знал об этом и особо ценил такое в нем свойство. Может, потому еще и стремился в Засулье сегодня — груз, накопившийся за осень, с души снять.

Варфоломей Васильевич выезжал из выселок редко и только зимой. Место было неближнее, да и забот, несмотря на его без малого восемьдесят лет, хватало. Семнадцать мужиков из четырех цилемских дворов ушли на войну, и пока домой никто не вернулся — ни по ранению, ни по болезни, а вот убитых и без вести пропавших уже за десяток перевалило, так что стареть ему было некогда. Целое лето он заготовлял сено с бабами, ходил на озеро за рыбой, охотился и только после Нового года, справив все дела, выезжал в Лышегоръе, если не болел. Но и то последние годы выезжал со старшей дочерью Мариной, старшей от последнего брака. Ему уже было под шестьдесят, когда он второй раз овдовел. И взял жену молодую, с разницей почти в тридцать пять лет. Так что на старости лет обзавелся еще четырьмя малолетними детьми. Но на ноги их поднял, Марине уже шел шестнадцатый год… В школе после четвертого класса она не училась, помогала дома. А в Засулье приехала вместе с отцом.