Арсений Ларионов - Лидина гарь

Прошло двадцать три года, как вернулись с гражданской войны Селивёрст Павлович и Егор Кузьмич, а теперь уже четвертый год, как шла Великая Отечественная, на фронтах которой они не воевали — возраст не позволял.

Двадцать три года — срок большой. Они оба многое пережили. Егор Кузьмич давно похоронил свою Татьяну, и Селивёрст Павлович еще раз овдовел. Женился он где-то вскорости после возвращения, в году, может, двадцать третьем или четвертом, на лышегорке Иринье Васильевне, свояченице Егора Кузьмича, женщине тихой, заботливой и уступчивой. Бог не наделил ее красотой яркой, броской, как Лиду, но в лице Ириньи Васильевны была та мягкая доброта, что всегда оставляет впечатление особой, милой привлекательности.

Но пожили они недолго, возможно, лет семь-восемь. Судьба и тут не пощадила Селивёрста Павловича. Занемогла Иринья Васильевна, рези тяжкие в животе пошли, помаялась дня два да и отошла в страшных муках. Детей после себя не оставила.

А овдовев вновь, в скорой смерти второй жены Селивёрст Павлович увидел предзнаменование судьбы собственной и уж жил один, заботясь сначала о детях, а потом и о нас — внуках Егора Кузьмича. В семье друга он обрел душевное родство и отцовскую утеху в старости…

— Юрья, ты, чай, гляди, волю слезам не давай сразу. Чай, надо аккуратно. Понимаешь?

— Понимаю. — Я сглотнул слезы и всхлипнул.

— Аккуратно, чай, у него тоже сердце, как бы еще одну смерть не посеять.

— Хорошо, Афанасий Степанович.

— Вон у Егорушки сердца на всех не хватило, заездили.

Егора Кузьмича уважали в Лышегорье, а родня его просто любила. Он умел обласкать, помочь всем, на всех у него хватало сил. Особенно в конце сорок первого года, когда шли сплошные «извещения о пропаже без вести», бабы, получив казенную бумагу, прямым ходом шли к нему, как к человеку в прошлом военному, за разъяснением смысла этих слов, страшных и не совсем понятных.

«Все же не умер, раз пропал, жив, стало быть?!» — упавшим голосом, с тихой озабоченностью выспрашивали они. И он, смягчая фронтовые обстоятельства, сеял добрые семена безутешных надежд. Многие из тех вдов уверовали и долгие годы терпеливо ждали «живые пропажи», храня верность и глубокую человеческую привязанность к мужьям своим… Но прошли десятки лет после войны, они так и не вернулись…

Теперь с кончиной Егора Кузьмича лышегорцы как бы разом осиротели. А мы — мама и я с младшим братом — осиротели второй раз.

Егор Кузьмич, как только узнал о смерти нашего отца, проехал сотни километров, чтобы забрать нас к себе, с трудом пробившись на оленях сквозь февральскую пургу и бездорожье. Он завернул нас с братом, совсем маленьких, трех-четырехлетних, в малицы, как катышки, и повез в Лышегорье, в свой дом, где уж несколько лет жил один — дети разъехались, вышли замуж, ушли на заработки, уехали в соседние деревни…

Эти годы он был для нас роднее отца. И как-то так повелось, что со мной он рано, возможно лет с пяти, начал разговаривать как со взрослым — старшим в нашей осиротевшей семье, приучая вести дело в доме. Часто брал с собой в поле, в лес, на пожни.

И как ровне своей, как взрослому, рассказывал о жизни, о странствиях по белу свету с Селивёрстом Павловичем, о войнах, в которых они участвовали, и о той, что шла далеко от нас. И за все, что там происходило, он болел сердцем. Развернув старую карту, «еще царскую», как говорил он, и расстелив прямо на полу, мы вместе с ним (часто к нам присоединялся Тимоха, или Афанасий Степанович, или Селивёрст Павлович, если он был в селе) ползали на корточках вокруг, отыскивая то Ельню, то Новгород, то Петербург — Ленинград, то Царицын — Сталинград, то деревню Прохоровку, которой на карте даже и не было.

Егор Кузьмич обрисовывал обстановку и высказывал, как старый штабист, разные предположения, как дело на фронтах дальше пойдет. Иногда Селивёрст Павлович поправлял его, и тогда обсуждение принимало острый характер. Все вставали и ходили нервно по кругу возле карты…

Но спор заканчивался мирно, с долгим чаепитием и уже спокойным разговором о делах деревенских. Егор Кузьмич усаживал меня за стол рядом с собой и говорил, как мне казалось, не ограничивая себя ни в чем, иногда спрашивал и меня: что я знаю или что думаю по тому или иному поводу… Именно с ним я совсем рано почувствовал себя самостоятельным и многое воспринимал как взрослый, с той же тревожащей душу заботой…

Уж глубокой ночью мы постучали в дверь мельницы. Открыл Селивёрст Павлович, немало удивленный столь поздним приездом.

— Вы что? Куда путь держите в такой час, иль как? — обеспокоенно выспрашивал он, поглядывая в темноту, и, видно, желал понять, на чем мы приехали и нет ли с нами еще кого.

— Да не проездом, нарочные к тебе, — глухо ответил Афанасий Степанович, — пошли в дом, лошадь я привязал и травы свежей бросил, пошли, чай, малец подзастыл.

— Ты-то, Юрья, зачем в ночь поехал? Дома не сидится?

— Дома страшно, — не удержался я, несмотря на наказ Афанасия Степановича.

— Страшно? Чего вдруг?! — и встревоженно посмотрел на нас.

— Нет больше, чай, Селивёрст, нашего Егора Кузьмича, с тем к тебе и приехали, — выдавил, тяжело переводя дыхание, Афанасий Степанович.

Я захлебнулся от слез, душивших меня, заплакал навзрыд.

— Ты чего, Юрья, в слезах весь? — недоуменно спросил Селивёрст Павлович, поскольку сама мысль о смерти Егора Кузьмича была для него еще совершенно непостижимой.

— Умер наш Егорушка, — плаксиво сказал Афанасий Степанович, — сегодня вечером умер. Шел, упал — и был готов, как осенний лист ветром сдунуло. Сердце перетрудилось, больно заботливое было, горячее до людских забот. Вот какое, чай, горе…

Селивёрст Павлович ойкнул надломленно и, отяжелевший, грузно осел на лавку возле стола. Долго молчал, стиснув голову руками и словно забыв про нас. Потом, тоже молча, накрыл стол, поставил кой-какую еду, чай горячий достал из топленной печки и предложил нам перекусить. А сам ушел из избы, на плотину…

— Пусть волю даст слезам, — тихо сказал Афанасий Степанович, — чай, теперь он — полная сирота. Ближе и дороже человека не было у него на этом свете. Эх, Егорушка-Егорушка, чтоб тебе еще пожить-то с нами, — сокрушаясь, качал головой.

Согревшись чаем, я совсем расслабился и тут же, за столом, уснул. Разбудил меня Селивёрст Павлович.

— Поедем, Юрья, поспешать надо. Какую же ты страшную весть мне привез… Вот и оставил нас с тобой Егор Кузьмич, оставил сиротами, как жить-то без него будем… — Он сдавленно сглотнул слезы. — Жить, а надо ли?..

— Ты не дури, Селивёрст, и Юрье зачем это говорить, чай, ему тоже нелегко… А жить всем надо. Егорушка эдакий, чай, жизнелюб был… Жить надо, чай, — сказал твердо Афанасий Степанович, направляясь к выходу.