Арсений Ларионов - Лидина гарь

Но опять же, если шире мыслью окинуть, разве города, в которые мы пришли, могли прожить без нас? Разве они могли достичь такого могущества без нас, не укрепленные нашим умом, духом, наконец, нашей кровью?

Однако меня беспокоит другое.

Вот уже много лет живя в этом огромном, разноязыком городе, неудержимо несущемся в свое лучшее будущее, живя среди друзей, товарищей, теперь и появившихся родственников, я все-таки никогда не испытывал здесь щемяще сладкого чувства кровного родства, которое соединяло меня с односельчанами в Лышегорье.

Когда я думаю об этом, то каждый раз невольно приходит одна и та же навязчивая мысль: при всей нынешней задушевности моих отношений, при всей их открытости и незащищенности жизнь будто ушла внутрь меня.

И так живу не я один.

Отчего же это с нами, бывшими деревенскими, происходит? Отчего каждый стремится отыскать покой, душевное равновесие не среди людей, на миру, как это прежде случалось в деревне, а больше внутри себя, своего запертого на сверхсекретные замки дома, строго подчиняя разуму сердечные порывы, нередко доводя их почти до автоматизма в самых чувственных, казалось бы, неподвластных настойчивой воле проявлениях?

Поразительно, но иногда мне кажется, что даже доверчивость, доброта, отзывчивость, даже нежность в городе больше плод развитого, утонченного ума, нежели благоприобретенные душевные добродетели.

А в детстве среди многолюдной деревенской родни все было по-иному — проще, теплее, сердечнее. Хотя бывало и голодно, и холодно, и просто тяжко среди бесконечных житейских невзгод. Но все же жилось там легче, отношения были потребнее и естественнее. Душа не столь была ограничена в своих проявлениях… И теперь еще, рассыпавшись по всей стране, мы по-прежнему силу берем от них, наших родителей, от родной земли, покинутой нами, и несем дальше извечную, противоречивую, но страстную, безумную в своей неистовости мысль о человеческом счастье. Этим они приметили нас в лице, душе, характере…

Однако способны ли мы передать детям то, что питало наш род много веков, да и возможно ли передать соль и сладость родной земли, взрастившей нас, передать сон, растворяющееся в дымке видение. Ведь в городе мы, как семя лесное на голом пепелище, много тратим физических и душевных сил на то, чтобы выстоять на переменчиво буйных ветрах человеческих прихотей, страстей, непомерных желаний. И в борьбе этой, несомненно, дробим намытые в устойчивом нравственном постоянстве крестьянских семей дорогие, редкие жемчужины духа народного и раньше назначенного срока обессиливаем душой и телом.

Но как же устоять на всесильном суховее двадцатого века, как сохранить духовное наследие родной земли и направить его в людской океан, обогатив Отечество, а возможно, в чем-то духовно возвысив и весь род человеческий…

Может, все это происходит лишь с нами, утешаю я себя, это заботы наши, горожан в первом поколении. Далее же, у детей наших, вновь начнется духовное восполнение, накопление, вернется к ним широта и щедрость душевная. Нам же, мучительно переживая утраты, надлежит смириться с тем, что есть, смириться ради будущего детей. Ведь для них и для всех последующих поколений город уже будет домом навсегда. А обжить его без потерь — нравственных, духовных — вряд ли можно. В том, наверное, и смысл жизни на земле, что все возвращается на круги своя. Прадеды наши, создавая Отечество, покидали свои младые грады — Новгород, Великий Устюг, Углич, Псков, Москву… А мы как бы возвращаемся к истокам, возвращаемся в их города, которые неумолимо и настойчиво «всасывают» нас в себя, чтобы дать новую жизнь России. Переселенцам же самой судьбой завещано мириться с утраченным…

Но вернется ли полной чашей могучий дух отцов и дедов, сохранят ли его дети наши, преумножат ли?.. Вот что хочется неотступно постичь, понять и где-то в глубине души успокоить себя теплой надеждой, оценить и принять всем сердцем, что сила духа нашего неизбывна.

Это всецело занимает меня, тревожит и не дает покоя долгими, капризными московскими зимами… Но все же невольно возвращаюсь я к мысли давно облюбованной: наверное, чтобы постичь грядущую жизнь духа народного, надо прежде постичь себя, родную землю, ее нелегкую судьбу, посильно охватив умом, сердцем все, что скрыто от глаз наших в прошлом и настоящем. И тогда, должно быть, неотвратимо предстанет перед взором — и мучительное, и счастливое, и вечное, и смертное, навсегда уходящее в тихой, неспешной смене зим и весен.

Но предстанет ли? А может, в том и есть секрет генной памяти. Ей надлежит хранить тайны наших чувств, рождающих неутомимую духовную ностальгию по прошлому. И разуму не под силу обороть ее, осилить, подчинить естественному ходу жизни. Но так ли это? Может, тайна ностальгии в чем-то другом, еще совсем не постигнутом. А может, правит всем власть давних душевных привязанностей, память крови, неодолимо, неотступно воскрешающая далекое прошлое, ставшее умилительно дорогим. Так ли это? Так ли?..

И все же, когда началась для меня эта смена зим и весен, где тот порог, тот перводень, от которого память моя хранит тепло и боль жизни?..

И припомнилось, был тот перводень трагическим, последним в жизни моего отца. Совсем больной, он сидел у окна и долго смотрел на холодный февральский закат, пока солнце не расплющилось о высокий, пронизанный ветрами угор за речкой и не угасло совсем в полярной ночи. Сидел печальный, весь погруженный в себя… А утром его уже не было в живых. И ранним вечером, в нависших февральских сумерках, шли мы с матерью за санями-розвальнями, в которых лежал гроб с телом отца, шли к тому же угору за речкой, на который он столь долго и пристально смотрел… И опять стыл закат, и опять в холодных отблесках угасало солнце.

У речки лошадь остановили. Подошли мужики, подняли гроб на плечи и, неуклюже приседая в глубоких сугробах, по узкой тропинке, выстроившись вдоль гроба по одному, понесли его к другому берегу осторожным, неспешным шагом, на ощупь. Положили гроб прямо с плеч в мелкую обледенелую могилу, вырубленную топорами. Большую глубину трудно было взять, земля той зимой была как камень. Так под вершком заледенелых комьев отцу предстояло лежать до весны…

Но в ту печальную минуту, когда комья гулко били о гроб, я не плакал, видно, еще не совсем понимал, что свершилось в моей жизни, моей судьбе, и не понимал, что горе надо выплакать, чтобы облегчить душу. Этот день ждал меня еще впереди. И пришел он скоро, через каких-нибудь четыре года, и остался в памяти во всех отягощающих сердце подробностях.

В тот несчастный день с самого утра я ушел с ребятами в лес. Стояло последнее августовское тепло, время грибное и ягодное. Из сосновых боров добра несли полные лукошки, корзинки и туески — в нелегкую военную пору лес кормил всю деревню — и своих, и эвакуированных…