Арсений Ларионов - Лидина гарь

И размышления его были полны неподдельного юношеского порыва и озарены той особой реальной мечтательностью, чем всегда отличалась русская душа, даже в годы, казалось бы, беспросветной гибельности всей жизни, но как потом всегда выходило — стойкость мечты и высота помыслов лишь укрепляли веру в русский идеал, поднимая новых стойких, самоотверженных поборников…

А буквально через несколько дней, против всех ожиданий, ливни сменились затяжной осенней распутицей — то дождь, то снег, то пронизывающий ветер. Дохнул порывистым холодом Ледовитый океан и мгновенно выстудил все кругом, затянув болотца, трясины обманчивым легким стеклом. Лышегорье надолго, до декабрьских морозов, было отрезано от мира. И теперь, заслонившись от всей своей прежней жизни, Селивёрст все чаще думал о том, что могло соединить Лиду и Дмитрия Ивановича, что могло так связать их, что до самой смерти оба они мучились, оторванные друг от друга. И уж в который раз он перечитывал письмо из госпиталя о смерти Шенберева, и о его любви к Лиде, и о мучительном прощании с ней…

«В чем же тайна этого человеческого соприкосновения, что может причинить столь нестерпимую боль и незатухающие страдания?» И чем больше Селивёрст думал об этом, тем настойчивее возникала и укреплялась в нем мысль, что, видно, не знал он свою Лиду. Не знал в ней что-то весьма существенное, редкое, что скрыто, наверное, в каждом человеке и выплескивается наружу, поднимается, как лава из глубин земных, только при чувстве большом, сильном, когда все настоящее, пылкое приходит в движение. И стало быть, не он в ней вызвал это великое чувство любви и страдания, что кинуло ее на такие испытания… Но тем нежнее он относился к ней, тем ласковее думал о ней и охотнее и настойчивее рассказывал Егору о летних встречах с Лидой.

И Егор все больше укреплялся в мысли, что потрясение, случившееся с Селивёрстом на гари, не прошло бесследно. Он потихоньку, сочувствуя ему всей душой, стал привыкать к чудачествам друга своего. Рассказы Селивёрста уж не повергали его в уныние. И, жалея его, он радушнее, чем прежде, стал поддерживать разговоры о Лиде, пытаясь душевным участием своим утешить, успокоить Селивёрста…

А как только встали реки и по Печорскому тракту вновь двинулись почтовые подводы, в Лышегорье из Архангельска вернулся Семен Никитич Елуков. Он сразу же вместе с Тимохой заглянул к Егору и Селивёрсту. Они не видели Семена с тех пор, как их, солдат-новобранцев, в Архангельске направили в разные стороны. Семен поехал служить в Петербург, а они — в Москву. Больше десяти лет с того дня пролетело.

Теперь не без удивления они оглядели друг друга, вспомнили солдатские проводы у Аввакумова креста, поговорили о гражданской войне, кто где был, чем занимался. Они искренне позавидовали Семену, что в решающий час революции ему привелось брать Зимний и даже с Лениным разговаривать.

— Ну, мужики, тришкин кафтан, — не удержался Тимоха, — и везения у вас. То видели, тех знаете, будто с неба спустились. Мне, правда, тоже повезло. Я на рыбалку возил Ворошилова.

— Неужели встречался? — удивился Егор. — Мы с ним воевали под Царицыном. А он и не сказал, что знает наше Лышегорье.

— Вот тришкин кафтан, не одним вам козырять, — горделиво улыбнулся Тимоха. — Этакую мы с ним семгу взяли…

— А как он попал сюда, в Лышегорье? Я слышал, он где-то в низовьях Мезени был, — не меньше удивился и Селивёрст.

— Где-то в низовьях? За Усть-Вашкой он был в ссылке, в деревне Юрома. Что тут до нас, два дня хорошей езды… А на постое он был у Рахманиной Устиньи Яковлевны, с дочерью к родне в Лышегорье наезжает. Неужель не помните?!

— А вроде бы у политических режим был строгий, — усомнился в словах Тимохи Семен.

— Строгий-то строгий, то мне ведомо, тришкин вам кафтан, — рассердился Тимоха, — но что приезжал, истинная правда. И в твоем доме, Селивёрст, жил, спал в поветной избушке.

— Ты давай все по порядку, — одернул его Семен, — не томи, по порядку…

— Ну, коли по порядку, то… дело обстояло так. Димитрий Иванович Шенберев — постоялец Лидушки твоей, Селивёрст, сильно заболел, аж при смерти был. Она, голубушка, хлопотала, места себе не находила. Димитрий-то Иванович и в жизни не больно жизнестойкий был, хлиповат здоровьем, а тут совсем худо. Вот однажды он призывает меня, просит срочно письмо в Юрому отправить. Я как есть мигом. Возвращаюсь, а у него сидит отец Василий… Речь ведут тихую, осторожную, не вслушаешься…. Как потом оказалось, тришкин кафтан, Димитрий-то Иванович умирать собрался и просил отца Василия похлопотать, чтоб разрешили приехать, попрощаться другу его старинному, ссыльному из Юромы, Климу Ефремовичу Ворошилову… Отец Василий на человеческую беду человек ответливый, то все знают, письма, куда надо, послал, и дело-то быстро обрешилось. Клим сразу же приехал и прожил всю осень до ледостава, уехал обратно в Юрому по зимней дороге… Ну, как, странники земные, тришкин вам кафтан, все ясно поведал?..

— Уж куда яснее, — рассмеялся Егор, а за ним Семен и Селивёрст раскатились смехом в один голос.

— Не понял? — насторожился Тимоха, словно ожидая какого-нибудь подвоха.

— Ну, хорошо, а какой он из себя? — все еще улыбаясь, спросил Егор, словно хотел проверить Тимоху.

— Красавец. Молодой, глаза вострющие, смешливые, опять же усики, походка легкая, как у мальчишки… Веселый, мы с ним всю осень, в дождливую-то распутицу по вечеринкам ходили. Жонки молодые, девки вокруг него гуртом, да нет, строг был в ентом деле… Домой вдвоем идем, он шутливые истории рассказывает, а я заливаюсь, тоже ведь на смешном месте родился — на святках, мать-то на сносях была, а тоже скоморошничала, в одежды смешные рядилась. Вот при оказии-то такой и родила меня…

— Ну, Тимоха, опять все перевел на свою персону, знаем, что выдающаяся, — перебил его Егор, — ты про Ворошилова рассказывай, нам интересно, как тут ему жилось…

— Ничего так жилось. Димитрий Иванович с его приездом на поправку пошел. Все же они люди городские, к жизни другой привыкшие, а тут им тоска — горе да беда одинокая. Потому Димитрий Иванович попросил меня внимание к товарищу своему проявить, пока он сам в постели должен лежать. «Ладно, — говорю, — не тревожься…» Потащил его на рыбалку, а в конце августа и охота приспела… В остальное время он проживал с Димитрием Ивановичем и другими ссыльными. Их было до империалистической в Лышегорье много, у них даже организация своя была и печатка собственная. Димитрий Иванович исполнил ее еще до болезни. А с Ворошиловым они вместе что-то сочиняли, в то меня не посвящали, и часто ссорились, Ворошилов-то, тришкин кафтан, большой спорщик… И неуступчив, вцепится в свое, как кремень. Вопрос у них был уж больно какой-то серьезный, заладят и гутарят. Сколько раз их слушал, а мало что понимал. Они все больше о партии своей говорили, когда и как ей надо поступать. Согласия у них в этом мало было. Клим все упирал на авторитет, личные разговоры с Ильичем, которого почитал выше всех. Шенберев относился к его авторитету спокойно, анализировал его книги и статьи. Клим горячился, тришкин кафтан, бегал по комнате, иногда и ругался, так круто, бойко… А на рыбалке вдруг, будто про себя, без всякой связи и скажет: «Мозговит Митя, вот бы ему с Ильичем повстречаться поскорее и поговорить… Ну, вернемся в Петербург, обязательно их познакомлю…» Однажды вот так же он сказал, а я и спросил: «Да что за Ильич такой, вроде Христа для тебя?..» — «А он и есть такой, только земной, невыдуманный, велик человек. Запомни, Тима, — так он меня звал, — Ульянов — его фамилия…» Вот так я познакомился с первым коммунистическим человеком, со слов его бойца-соратника.