Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Пыка-то и сказала, что ты пребываешь не с нами, а все в воспоминаниях, с покоенкой Лидой беседу ведешь.

— А ей откуда известно? — голос его задрожал от волнения.

— Ей все известно. Вот она и сказала: «Сидеть надо возле него круглые сутки. Как бы чего посерьезнее не вышло».

— Уж куда серьезнее. — Он тихо, через силу попытался улыбнуться, но получилась лишь болезненная гримаса.

— А может быть, и серьезнее, — настойчиво повторила Маша. — Если покоенка тебя позовет с собой, сказала Пыка, то ты не устоишь, с ней соединишься.

— Что ты говоришь, Маша?!

— То и говорю, Селивёрст Павлович, что слышишь. Позовет тебя Лида, и пойдешь ты на тот свет. Болезнь у тебя такая, Марфа сказала.

— Ну-ну, — он отмахнулся устало, беспомощно, — вы с Марфой горазды на выдумки. Как же я, живой, пойду с мертвой. Ты, Маша, скажешь ведь тоже… Дай лучше мне попить да ступай спать в постель, не бойся, на тот свет не сбегу, — и сдавленно, лишь уголками глаз, улыбнулся мягко и виновато.

— Тимоха говорит, что был у тебя, разговаривал. Когда это он успел, как я его прокараулила?

— Был-был, девушка. Вы с ним об одном печетесь.

— Вот ты опять и разволновался. Ну, достанется мне от Егорушки.

Маша напоила его, подвернула одеяло, поправила подушку, взбив ее по углам.

Селивёрст, утешая, ласково погладил ее по руке:

— Не переживай, Тимоха тут ни при чем. Я сам поговорю с Егорушкой. Как полегчает, так и поговорю. Вины на себя не бери, нету тут твоей вины, Машенька, нету. Это я сам во всем виноват, и мысли мои покоя мне не дают. Ты отдохни. Видишь, я в добром сознании и памяти.

Маша закрыла окно, после росы дохнуло осенней свежестью, и послушно пошла в соседнюю комнату коротать оставшиеся утренние часы.

Селивёрст лежал с открытыми глазами и пытался вновь вспомнить, что с ним было в последние дни, но память его двигалась непосильно вяло и не могла ничего отметить, кроме долгих светлых снов, в которых он счастливо жил с Лидой, ходил вместе с ней возле Татьяниного креста по ржаному полю, разговаривал, смеялся весело и беззаботно, вспоминая милые сердцу утехи молодости. Они пересказывали друг другу, как в дождливые дни на сенокосе сидели в разных углах избы и переглядывались украдкой, обжигаясь от прикосновения взглядов, а то вспоминали Нобу и купание, и плавание наперегонки, а то — первую брачную ночь и страсть до бесчувственной немоты в теле, которой они так стыдились тогда, а страсть была сильнее и ненасытнее их стыда и вновь и вновь соединяла их, и длилось это бесконечно долго и сладко.

Но странная вещь, в этих снах Селивёрста угнетающе преследовала одна и та же мысль: ему нестерпимо хотелось спросить Лиду о чувстве ее к ссыльному, было ли оно сильнее того, что она пережила в молодости с ним. Однако он так и не спросил, да и не мог спросить, скорее всего, духу бы не хватило. Такой вопрос прозвучал бы как упрек, а упрекать ее было не в чем. Это он понимал.

Однако ревнивое чувство постоянно беспокоило его. Ему теперь казалось, что не столь самозабвенно любил он Лиду, скуп был на нежность. А возможно, Дмитрий Иванович был щедрее и нежнее, благорасположеннее к Лиде — женская душа ведь чутка к ласке, доверчива в нежности…

Сколько он ни думал, утешения ни в чем не находил. Мысли были печальны, тревожили душу его, уносили покой и силы. Он был совсем слаб, болезнь держалась по-прежнему цепко. Нередко он впадал в беспамятство, и Маша снова сидела возле него, ожидая, когда лихомань отпустит, рассеется, и живым блеском засверкают его глаза.

Лето уж пошло на исход, ночью стало совсем прохладно. Днем Маша топила печь по-большому не только чтоб приготовить обед, но и для тепла. Лышегорцы тем временем стали возвращаться с пожней, сенокос кончался, вернулся и Егор. Стали убирать хлеб, и Егор чаще заменял Машу у постели друга.

А болезнь не отступала, Селивёрст постоянно метался в бреду, пот градом лил с него, силы убывали. Все домашние уже не чаяли, встанет ли он на ноги. Вот тогда-то и появилась вновь Марфа-пыка.

Егор выслушал ее, но никак не мог взять в толк поначалу, чего она хочет. А когда уяснил, то высказал большое сомнение, надо ли это делать. «Как бы совсем мужика не загубить». Но в конце концов уступил настойчивым просьбам Марфы-пыки, доводы ее в чем-то показались ему обоснованными. Она действительно еще весной говорила, что после некоторого улучшения может быть ухудшение, и самое резкое. Так оно и случилось.

«А чего бы и не попробовать, вдруг хвороба-то сломится. Может, у него и впрямь огнёво, как говорит Марфа…» — решил, отчаявшись, Егор.

Рано утром, когда Селивёрст еще спал, Марфа-пыка вместе с Машей, Татьяной, женой Егора, и свояченицей Ириной Васильевной принесли тяжеленный ушат воды, полный до краев. И воды ключевой, холодной, из колодца. Внесли ушат в комнату, поставили за изголовьем Селивёрста. Тихонько, чтобы не потревожить, сняли с него одеяло. И в ту же секунду подхватили за края ушат, собрав все силы, подняли его на вытянутых руках да сверху и опрокинули весь на больного.

Селивёрст от неожиданности охнул надрывно, потом застонал глубоко, протяжно и, разом очнувшись, прытко вылетел из постели, запрыгал, заскакал, мокрый до нитки. А сам понять никак не может, что же, собственно, с ним произошло. Только увидев, как смеются жонки, тоже вдруг весело и беззаботно рассмеялся.

Его тут же переодели во все сухое и уложили в теплую постель, накрыв несколькими тулупами, на этот случай припасенными. И дня через три-четыре прояснилось лицо Селивёрста — жизнь крепко взяла верх. Он стал поправляться. А еще недели три спустя Егор завел с ним разговор об отъезде в Москву, заботливо напомнив, что хорошо бы успеть до осенней распутицы, иначе придется ждать глубокой зимы, пока речки не встанут.

— Никуда я отсюда, пожалуй, не поеду, Егорушка, — сказал тихо и совсем спокойно Селивёрст.

— Как это?! Ты что? — недоуменно поглядел на него Егор.

— Пошлялся по свету белому, помаялся, пора и честь знать… Погляди, о чем люди думают, — и протянул, вытащив из-под подушки, газету «Беднота». — Серьезно думают… — И ткнул в левый нижний угол полосы.

Терпеливо подождал, пока Егор прочитал письмо небытковских коммунаров.

— Ядрёно завернули, лекрень их возьми, — Егор удивленно покачал головой, — ядрёно…

И, будто спохватившись, спросил:

— Она, собственно, откуда у тебя?

— Да разве в том суть «откуда»? Ты по делу говори, что думаешь.

— Эко хватил, что думаешь. То ты не знаешь… Да я всей душой.

— Вот и я тоже всей душой. Ивановны, чтобы устроить это, на Алтай поехали, на свободные земли. А нам ехать так далеко не надо, у нас дома земли есть. Куда ехать, зачем?

— Ты обожди, — всполошился Егор, — а как же Наденька, сюда ее позовешь?