Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Все это, Маша, вещи, конечно, серьезные, очень серьезные, и в один миг не решаются, — вяло, нерешительно отвечал он.

— Да уж не шуточные, ясно, — в тон ему подхватила она. — Только вот не пойму, чего это Егорушка тебя торопит и даже больного выпроводить в Москву норовит?!

— На службе я, Маша, командировка давно кончилась, а я в постели больной валяюсь, — несколько сконфуженно объяснил Селивёрст. — Егорушка — человек заботливый, беспокойный, волнуется, как бы чего плохого не вышло. Вот и торопит…

— А чего выйдет, если ты в лежку лежишь. Опять же понятно, тяжело тебе пережить все, что с Лидой случилось. Но то, что случилось с ней, вовсе не постыдно.

— Кто же говорит, что постыдно, ты что, Маша? Лида для меня — свет в окошке, на эдакое дело решилась ради людей, ради Лышегорья…

— Так вот и ты решись, — бойко вставила она. — Лучше помянуть ее нельзя, чем прожить тут, в памяти ее храня. И творя людям добро.

— Ой, Маша, и норовиста ты, — он улыбнулся печально. — Я решил, что еду в Москву. Поправлюсь и поеду. Все вроде бы за это…

— Один Егорушка за это. Я давно заметила, что он тебя к этому ведет. А зачем ведет, и сам, видно, не понимает. Ему-то без тебя тяжелее будет, чем всей деревне. Так ведь? А может, у вас промеж себя тайна какая есть. — Она озорно присвистнула. — Ой, не зря он тебя выпроваживает, это в селе всем в глаза бросилось. Только ты еще раз сам подумай, где тебе жить и с кем дело вести.

— Давай-ка, Маша, завтракать, — перебил ее Селивёрст, желая перевести разговор, принявший столь неожиданный для него оборот. — Голодный я что-то…

— Немудрено, — согласилась Маша.

В застолье они говорили о вещах совсем незначительных, житейских — о сенокосе, грибах, рябиновых грозах — и уж больше не возвращались к коренным переустройствам мира, Лышегорья и судеб их собственных. Маша, отметив про себя, что Селивёрст действительно выглядит бодрее и подвижнее, оставила его, пообещав зайти к полудню и накормить обедом…

Селивёрст остался один в полном душевном смятении. Он мысленно возвращался к разговору с Машей и опять думал о силе революции, взметнувшей гигантским гребнем человеческие судьбы. Он думал о сокрушающей силе этого гребня и о силе здоровой, еще не вызревшей во всю мощь, пока больше желаемой, нежели существующей.

Но эта сила не коснулась еще истощенного ума человека, его пороков, его бедности. Он опять погружался в противоречивую полемику собственных мыслей и доводов. Новый человек, рожденный революцией и воспитанный новым укладом, новым образом жизни?! Вот где судьба и воля революции будут всерьез решаться — на жизнь или на смерть. Но что я для всей России? И каков будет мой вклад в Москве?! Права Маша, там ли мое место?! А вот Лышегорью дать новую жизнь, пожалуй, смог бы и я. Тут у меня хватило бы и ума, и сил, и знаний, и опыта? Хватило бы!

И чем дальше и настойчивее он думал об этом, тем яснее в нем пробуждалось сознание, что он не так уж и волен, не так свободен и независим от судьбы родного села, как ему казалось прежде…

В состоянии этого смятения и застал его Тимоха, нежданно-негаданно явившийся в гости.

— Здорово, Селивёрст. Как живешь, пошто долго маешься в постели, тришкин твой кафтан… — Сам, легко припав на колено, наклонился к груди лежавшего Селивёрста и будто врач хотел сердце его прослушать.

— Неровно дышишь, неровно.

И звонко рассмеялись оба.

— Чудишь все, Тимоха, чудишь. И годы тебя не берут.

— А чего они меня возьмут, когда бес во мне сидит. Все мне надо бегом, вприпрыжку, скоком, а то, боюсь, не успею, дело революционное без меня состоится.

— Маша говорит, ты слабый тому помощник. Слов много говоришь, а чтобы…

— Ты брось мне, — перебив его, сердито отмахнулся Тимоха. — Манька, что она понимает. У меня замыслы, Селивёрст, великие. Хочу, чтобы коммуна у нас была.

Он вскочил со стула и начал спешно ходить, скорее, даже бегать по комнате, размахивая руками и повторяя:

— Вот затея так затея. Я, как узнал, уж которую ночь не сплю. Все думаю. Эко лихо — все равны в работе, за одним столом, все ответственны друг перед другом, все добро творят и поровну делят. Скажи, Селивёрст, стоящая затея. Нет, это золотая мысль. Только так на земле можно работать без распрей. Но!..

Он вдруг резко остановился у самой постели Селивёрста, уперся в него глазами и медленно произнес:

— Но я убежден, что без тебя создать такую коммуну в Лышегорье нельзя. Ты у нас человек благомыслящий… И без тебя нельзя. Ты должен быть головой всему делу.

— Когда это ты решил? — улыбнулся Селивёрст.

— Сегодня ночью!

— Ну и ночь сегодня была, сплошные сновидения.

— А я не спал, — вспылил Тимоха. — Я думал, и никаких снов, тришкин тебе кафтан.

— Не сердись. Я о себе, у меня были сплошные сновидения. Ты знаешь, кого я убил сегодня ночью?

— Убил… Скажешь тоже.

— Убил Костю Пузана…

— Эко, всякая нечисть тебе снится…

— Не только нечисть. Я и Шенберева видел, разговаривал с ним, и тоже о земле, и как наделы производить, и как дело в деревне вести.

— Я — против наделов, я — за коммуну! Шенберев, если бы жив был, возглавил коммуну. Он в деле революционном знал толк, даром что барин. А без него только ты можешь. Не зря его видел во сне, не зря.

Тимоха вдруг вытащил откуда-то газету «Беднота» и сунул ее Селивёрсту.

— Читай вслух, и обсудим, как это у них там все получилось. Я весь горю от нетерпения. Обсудим, и завтра же я пойду по дворам. К моменту, как ты поправишься, коммуна будет готова приступить к делу.

— Ну, Тимоха, ты неисправим, торопыга, смотри, споткнешься, упадешь да и не встанешь. Сердце собьется.

— Читай, моего сердца еще хватит на коммуну. Читай и думай, как нам все применить у себя.

Селивёрст прочел, как пятнадцать крестьянских дворов деревни Небытково на Алтае вместе с приехавшими к ним семьями ивановских рабочих создали коммуну. Заметка была небольшая. Точнее, даже не заметка, а письмо коммунаров к Ленину с просьбой одобрить их начинание и дать согласие, чтобы коммуна носила имя его.

— Тут про дела-то ничего не написано?!

— А что тебе надо расписывать, как они собрали на один двор десять тощих меринов и пять дохлых коров… Сам сообразишь. Ты идею оценил? Чуешь, как крупно мужики мыслят, а остальное мы и сами придумать можем. В таком деле умному — воля, дураку — гроб с музыкой. Люди ленинскую коммуну творят! Чуешь, куда история поворачивается. Вот дело, разве в городе такое завернешь? Не зря рабочие из города на Алтай поехали революцию творить, не зря. А у нас какой размах, разве сравнишь с Алтаем. Ой, Селивёрст, за дальний горизонт мужики глянули… ой за дальний. И мы не отстанем, лекрень его возьми.

— Ну, и лихой же ты, шуми-шуми дальше, шуметь — не работать.