Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Да как же без страхов? Тогда человек будет невесть что вытворять, натура-то человеческая темная, коварная, ее только страхами и обуздать можно. Того бойся и не делай, этого бойся и не делай. А тот, кто не боится ничего, уже и не человек, его бояться надо.

— Тогда и жить, Маша, не надо…

Она посмотрела на Селивёрста, и взгляд ее выражал недоумение и непонимание.

— А как же иначе, в деревне все так живут, не знаю, как в городе. Во всем примета страха, редко радости.

— Потому и зовут нас, деревенских, «темными», всего-то мы боимся. А вот заживем, Маша, по-иному, без страхов людских, подожди, заживем.

— Не знаю, Селивёрст Павлович, не знаю. Как это быть в лесу и не бояться, или в грозу от молнии не прятаться, или власти Кычиных и лихомани Кости Пузана не опасаться, иль вот такой беды, как на тебя свалилась, эдакая хмарь да маета, что и самая крепкая ель не выдержит. А злоба людская, зависть, наговоры, молва стоязыкая… Нет, Селивёрст Павлович, человеку есть чего бояться и опасаться. Есть…

— А если все переломить, лучшее в человеке поднять, чтобы оно пересилило дурное.

Селивёрст долго и внимательно посмотрел на Машу, словно пытался утвердиться, понимает ли она смысл слов его.

— Пересилить в человеке дурное и возвысить в нем лучшее, доброе, вот для чего революция отстранила от власти один класс и привела другой, способный это сделать. Правда, нелегко это. Не одним днем решается, но возможно…

— А как у нас? Кто тут тяжесть-то эдакую возьмет на себя?! О том подумал? Правдолюбцев да правдоискателей не больно много тут…

— Чего уж ты мужиков наших так обижаешь? Есть тут крепкая кость, та, что за справедливость голову отдаст. Это у нас, Маша, от ушкуйников еще в крови.

— Оглянись, людей-то еще не видел. Вот надёжа те, кто помоложе. Из деревни куда нам бежать? Где нас ждут? Вот о нас, детях наших вам и заботиться надо, чтобы в люди вывести, чтоб не в няньках да в поле мы с малолетства пропадали, а за партой. Тогда, может, и толк будет. А пока-то кругом темно, куда ни глянь…

Он посмотрел на нее не без удивления, не ожидая ни этой широты, ни этой, не по годам, рассудительности разума, способного оценить все происходящее и будущее столь реально. Он не остановил ее, чувствуя, что в словах, которые произносила она с таким неподдельным жаром, звучали голоса других людей, выражающих разные силы в лышегорском мире.

— В деревне говорят, что ты у нас не жилец, командировочный. Стало быть, уедешь? — Маша вопрошающе посмотрела на него.

Селивёрст промолчал. Ему не хотелось говорить о том, что он не решил еще сам. Маша, словно почувствовав это, чуть задержалась на полуслове, но продолжила:

— Так что на тебя рассчитывать не приходится. Семен Никитич Елуков учится полгода в Архангельске, не ровен час, может и не вернуться. Прокопий Васильевич — человек хороший, добрый, и ума палата, и у ссыльных за долгую-то жизнь кое-чего поднабрался, но ему ли это перестраивать, силенок-то у него на собственное поддержание еле хватает. А чтоб других вести? Не тот он человек. Вот и остаются наш Егорушка да Тимоха. Но Тимоха — шут деревенский, с ним смеяться или плакать можно, а не жизнь перестраивать, хотя умом и вышел, ничего не скажу. Егорушка один вряд ли что сделает. Выходит, что много людей в деревне, а головы у нас нет, а без головы ни одно дело, да еще столь тяжелое, не спорится. Вот если бы все вместе — друг за друга, и другие мужики — за нами, а уж тогда мы — сила!

— Маша, а кто речам таким научил тебя? — улыбнулся Селивёрст. — Или устами младенца глаголет истина?

— Да ведь если человек не глухой, на народе все услышит — и хорошее, и плохое. Вот и говорят, революция — дело стоящее, только ей у нас тяжело будет прижиться. Глянь, вон сколько у нас еще супротивников. Одно семейство Михея-лавочника чего стоит. Хотя они теперь и без головы, но своего не упустят. Старуха-то Михея слова другого, как голодранцы, и не знает. Так и жалит, так колет всех нас. Желчью исходит, что поприжал их Семен Никитич, так же и другие, те же Бозури… Муку на своей мельнице мелют только по выбору, нам ответ у Тихона Бозуря завсегда один: «Ваш Егорка-то в командиры красные подался, нашего брата жмет, а мы вам муку вразмол подавать будем. Это было бы не по-товарищески». И нагло так смеется в лицо. А ведь вроде бы и власть-то уже наша, но мельница по-прежнему у него. Отец и ездить перестал к нему, мужиков все просит. А беднота без своей мельницы — как и без земли. Крепко они еще тут, Бозури-то, сидят, и сила у них немаленькая. Разом не вырвешь. Или тот же дьякон Шванёв — тихо-тихо, а слова шепчет в исповедях вредные. И отца Василия бранит за сочувствие бедноте.

— Ты что, в церковь ходишь?

— Да ведь сам знаешь, рвения большого к церкви-то у нас нет, не воспитаны на этом. Так, соблюдаем порядок, как все… Случается, хожу иногда на вечерню с Ульяной, Егоркиной дочкой.

Селивёрст, поражаясь про себя, думал, как эта девочка легко и ясно высказывает его собственные мысли, к которым он многократно возвращался.

— Вот какие дела-то будущие — невеселые, Селивёрст Павлович.

— Так думаешь только ты?!

— Люди так думают, Селивёрст Павлович. И ждут, что ты останешься в деревне. А то вот Егорушка что-то больно хлопочет, чтоб ты уехал. Это всех беспокоит. Мужики считают, с твоей-то головой понадежнее всем было бы. Так что вези свою москвичку к нам, если дорога тебе судьба Лышегорья.

— Уж не уполномочена ли ты, Маша, со мной переговоры провести? — Он весело рассмеялся, немало удивившись серьезности, с которой она с ним разговаривала. — И чего это ты москвичку вспомнила? Наслышана, что ли…

— Люди полагают, что такой видный мужик, как ты, не без внимания же женского столько лет жил… И в Москве опять же больно долго вы каждый раз задерживались. По месяцам-то мы высчитали. — Маша сметливо подмигнула, полагая, что возразить ему нечем.

— Думаешь, не без внимания? — как-то совсем отвлеченно и безучастно переспросил Селивёрст.

— А все так думают, — спокойно ответила Маша и, помолчав, добавила со всей непосредственностью девочки: — Ну вот, если поедет она к тебе, с детьми или без детей, вези. Поживите, нашу жизнь направите, и поезжайте себе в Москву.

— Направить жизнь! Ты считаешь, это можно сделать легко и быстро? В три-четыре года? — Голос его зазвучал твердо, резко. — Нет, девочка моя, для этого потребуется вся жизнь — не только наша с Егором и Семеном, а еще и после нас, столько, что и посчитать трудно, опрометчиво было бы точно назвать…

Он посмотрел на нее внимательно.

— Жизнь-то твоя нужна нам, — Машу не смутила его резкость, — нам, твоим односельчанам, родне твоей кровной, поди, пол-Лышегорья с тобой в родстве прямом, — и уже энергичнее, запальчивее опять заговорила: — А в городе ты для кого все это будешь делать? Для общества? Почетно, слов нет, общество тоже без таких, как ты, прожить не может. Но ты лучше за своих возьмись. Худо ли — целый род, село целое в люди вывести? — говорила она дерзко, и тем острее, беспощаднее были ее слова для Селивёрста.