Арсений Ларионов - Лидина гарь

А в народе с тех пор и пошло название — Татьянин крест. И оказался он к месту, и был памятен всем, так что очень скоро люди завесили его расшитыми полотенцами да платками, искренне благодаря бога за помощи разные, им оказанные. То исцелил он кого, то присушил, то разлучил, то от печали освободил. У каждого была своя беда, но общая утеха в имени его и всесильная надежда на око его всевидящее… А как-то весной Кузьма Петрович, уже после смерти матери, посадил тонкие молодые березки вокруг креста. Они легко принялись и пошли в рост, еще более украсив это место, скоро ставшее доброй приметой, добрым знаком любви и веры лышегорцев…

Селивёрст еще раз присел на межу, передохнул. «Конечно, это видение, призрак лишь, но почему же он так волнует меня? Почему я жду этой встречи? Егорушка прав, воспоминания затмили мне глаза…»

От нетерпения его знобило, и, чтобы хоть как-то сбить неприятное нервное ощущение, он прибавил шагу и скоро оказался в березняке, памятном ему с давних пор.

За эти годы светлый березняк состарился, деревья потрескались, почернели и глухо, устало шумели в кронах густой августовской листвой, словно давным-давно отлетели их былое нежное веселье и звонкий голос молодых песен.

Он остановился, огляделся кругом и замер. Это было то самое место, где они столкнулись тогда с Лидой. Ему даже показалось, что на тропинке, на свежо взрыхленном дождями песке видны следы босых ног. Сердце его забилось. Он еще больше разволновался и суетливо, превозмогая усталость, заспешил вперед, к пашне.

А когда заходящее солнце, прорвавшись сквозь листву, ослепляюще ударило ему в глаза, посередь колосящейся ржи на самом пупке поля он увидел Татьянин крест в окружении берез, как и прежде, увешанный белыми полотенцами и платками. Они надувались, подхваченные ветром, как расписные паруса, и поднимали крест ввысь, в небо, и он легко парил над березовым кругом, над ржаным полем, величественно покачивая почерневшей кровлей на светло-желтых волнах. «Да, Петр Данилович, святое место ты выбрал, — подумал Селивёрст, — святое — рядом с небом. И как хорош, как могуч твой крест, твоя память о любимой Татьяне».

И, думая о своем, он долго глядел на этот торжественный полет Татьяниного креста, и мысли его опять обращались к прошлому, к молодости. И тепло ему было, и сердце поослабло, размягчилось, напряжение спало. Селивёрст встал, окинул взглядом поле на прощание, и вдруг ему показалось, что из-за креста вышла женщина и неспешно двинулась к нему, подавая знак рукой, чтоб он не спешил уходить, подождал ее. И в этом легком, неповторимом взмахе ему почудилось что-то до боли знакомое.

А когда она подошла совсем близко, Селивёрст почувствовал, что силы опять покидают его.

— Я давно жду тебя, Селивёрстушка. Мне хотелось, чтоб ты пришел сюда. Помнишь ли тот день в березняке, голубеюшко мой?!

— А ты не забыла?! — тяжело вздохнул он.

— Разве можно забыть первую зарю? Ведь другой уж такой не было, да и не будет. Одна-единственная на всю жизнь. Ты моя заря, мое солнце красное, Селивёрстушка. Слышала, уезжать ты собрался. Значит, не прирос сердцем к родным местам. Воли тебе хочется, простора. Близости нездешней, некровной. Кто тебя за это осудит! Каждому свое. Спасибо, что попрощаться пришел.

Селивёрст хотел возразить ей, сказать, что душа у него болит и сердце его разделено пополам, а может, не пополам, но не принадлежит лишь ей одной. Как сердце ее не принадлежало лишь ему одному. И почему-то ему безумно хотелось спросить о том человеке, о другом, от которого пришло ей письмо, полное нежности и ласки, и которого любила она, и спросить о другом дне, что взошел в ее жизни без него. Хотелось спросить, был ли тот день действительно сильнее и ярче. Мысли в бешеной гонке неслись, но слов своих он не слышал. Лишь ощутил, как Лида подошла к нему совсем близко, обняла и головой своей крепко прижалась к его груди. Пронзительно ударил запах волос ее, тот, прежний, всегда приводивший его в смятение, запах лиственницы, разморившейся на солнцепеке в июльский день, терпко-сладкий…

Он очнулся поздно ночью. Большой лунный шар катился неторопливо, рассеивая свет по полю. Рожь отливала янтарной спелостью и перекатывалась волнами через него. Он лежал почти у самого креста, не доходя, может, шагов пять-шесть. В голове гудело, как после дурного, тяжелого сна.

Селивёрст встал, огляделся. Было тихо, лишь белые полотнища гулко бились на кресте…

Как добрался до дому, он уж не помнил. А утром ему опять стало плохо, слег в постель.

Но ни Маше, ни Егорушке не признался, что ходил к Татьяниному кресту…

Мысли его теперь были еще более противоречивы. В отяжелевшем сознании то возникал разговор с Машей, то с Тимохой, то он подолгу думал о коммуне. И все сильнее в нем пробуждалось чувство родства именно с новым укладом жизни. Он понимал, что эта потребность в характере его: чем недоступнее и сложнее дело, тем оно желаннее и необходимее. То приходил на ум — в который раз — тот странный сон, то виделось ржаное поле у Татьяниного креста. «Что же так мучает меня, что гнетет? — неотступно думал Селивёрст. — Что так тревожит и не дает покоя? Почему она вновь явилась мне? Услышала мой внутренний голос, мою борющуюся страсть? Явилась, чтобы я остался здесь, остался с ней, прекрасной, красивой и молодой. Но ведь это лишь мертвая тень. Воображение мое больное, самолюбие мое ненасытное. Нет-нет, однако, все не то. Почему же тогда легкая тень воображения вызвала такую нетерпеливость, словно опять вернулась молодость. А если это дух ее мятежный явился проверить меня, проверить пылкостью любви, верностью?! Верностью?! Так ли уж мы верны друг другу, когда нас неотвратимо захлестывает круговорот легковерных измен и постоянных соблазнов? Почему же тогда я оправдываюсь сам перед собой? Разве я не прожил с Наденькой счастливых, блаженных дней?! Разве не любил, не страдал до потери сознания от одного ее прикосновения?! Как же все изменчиво в человеке…»

И он опять забывался, погружаясь в глубокий сон, мысли его постоянно путались. Ему грезилось, будто он возле Татьяниного креста разговаривает с Лидой и чувствует, какая удивительная благость нисходит на его душу, оживляя прежнее влечение к ней. И сцены эти были столь явственно реальны, что, открыв глаза, он никак не мог понять, почему возле него сидит Маша и устало клюет носом.

— Маша, шла бы ты спать. Что ты тут ночи коротаешь, неужто я настолько плох?

Она встрепенулась, по-детски закуксилась спросонок.

— Плох ты, Селивёрст Павлович, плох. Марфа-пыка вчера была, битый час возле тебя сидела, ждала, когда ты оживешь, а ты так и не пришел в сознание.

— Да ты что, Маша? Я спал, глубоко и крепко. Вот про себя я все помню, о чем думал, что вспоминал.