Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Не знаю, — уклончиво ответил Селивёрст.

— Нет, тогда ты поезжай, коммуна — дело хорошее, но и без тебя может состояться. А Наденька, как же она без тебя? Опять же, и я тут виноват кругом — привез тебя в Лышегорье. Неужто все о Лиде думаешь всерьез? Брось, Селивёрст, брось, недобрую ты утеху себе нашел. Рассуди спокойно, без тяжких дум. Неужели тебе охота маяться видениями этими? Время ушло тебе не в примету. Ты не нужен ей, была вода талая, да канула в Лету, чего о ней говорить.

— Не в одной Лиде дело, Егорушка, хотя и она причина для задержки не последняя.

— Конечно, Лышегорью ты — человек нужный. Но в нас ли, лышегорцах, вся новая жизнь?! Здесь ли судьба революции нашей?! С твоим умом и сердцем — ты народу и Отечеству помощник, а мы и сами на ноги встанем. Новую жизнь надо построить там, в центре России, в сердце ее, а окраины — куда они денутся. Ты уж там подмогни общему делу. Как было на гражданской…

— А здесь, Егорушка, уж не народ и не Отечество?! Вот Маша говорит, у революции нет углов и окраин. И знаешь, она ведь, пожалуй, права. Я об этом много думал… Из бедности, нищеты и невежества надо одним махом, повсеместно подниматься, одним махом строить и перестраивать. Коммуна это может. А у революции, ты сам знаешь, все равны — нет первых и последних. Так я думаю.

— Возможно, возможно, да Наденька-то как же будет жить?! Тогда ее зови, — озабоченно и настойчиво уговаривал Егор. — Хотя она ведь долго думать не будет, тут же прикатит. Такая любовь, как у вас, на подъем легкая, — он взволнованно покачал головой, — ей-ей, прикатит. Зови тогда, зови! Раз все решил.

— Но найдет ли она утешение в глуши нашей? — возразил Селивёрст. — Найдет ли?

— А чтобы ей не найти? Вон в гражданскую — еще не в такую беду — под огнем за тобой носилась. — Егор явно нервничал, не понимал, чего же хочет Селивёрст. — Народ у нас хороший. И дело ей найдется. Больницу будем строить, она врач. Охрана здоровья — первейшее дело после учения детей. Сам говорил… — Егор недовольно глянул на Селивёрста.

— Возможно-возможно, — несколько полуотстраненно согласился Селивёрст. — Не сердись, Егорушка, есть затруднение, есть. Ведь я уж не тот, что уезжал из Москвы. Сердце мое теперь не целиком с ней, как прежде, понимаешь, не целиком. Вот оно как оказалось…

Егор озадаченно и тревожно посмотрел на него и подумал, что, пожалуй, он еще не совсем здоров и рано было затевать с ним такой разговор.

Но Селивёрст решил выговориться и, помолчав, продолжил:

— Видишь ли, жизнь так устроена, что никогда не знаешь, когда ты проживаешь свой самый счастливый день. Лишь память потом открывает нам глаза и как бы вновь обнажает давно затихшие чувства, но обнажает так, что вновь заставляет мучиться, тосковать, тревожиться, и мы открываем для себя всю полноту прожитого… — Селивёрст помолчал, словно собирался с мыслями. — Вот я и думаю, что же тогда счастье?.. Оно — миг, ровности и продления не имеет и нестерпимо жжет, когда уйдет от нас. Сердце мое, Егорушка, не с ней, лишь небольшая часть души моей еще живет Наденькой, а все остальное заняла Лида. Лишь о ней мне вспоминать и думать приятно, радостно. Живем мы, когда любим, когда все силы в нас на прибыль идут. Чего только человек не сделает, когда он любит. Да ты и сам это лучше меня знаешь.

— Но Лиды нету, какая может быть любовь? О чем ты? — Егор нервничал.

— Не сердись, Егорушка, это не бред больного. И не требуй от меня невозможного, помоги мне выстоять. Умом-то ведь я все понимаю. Умом жалею Наденьку, умом мне кажется, что ее только и люблю. Но-о-о — умом, — он задохнулся вдруг от кашля. Переводя дыхание, помолчал. — А ум все же плохой помощник в чувствах. Сердцем-то человек такое добро творит, на какое умом никогда не поднимется.

— Быть с Наденькой вместе, любить ее — разве это не добро?

— Добро. Но сколько я об этом ни думаю, спасения не нахожу. Лида как солнце висит над моими мыслями и огнем лучей своих топит их, и они, эти мысли, рассеиваются, лишь душевное тепло живет в сердце моем. И тепло это мне дороже всего. Никуда, видно, не денешься от единственного выбора. Любовь, как жизнь, дается человеку лишь один раз. А любовь мою и счастье унесла с собой Лида, оттого ничего у меня и не клеится. О ней, Егорушка, я постоянно думаю, чувствую ее, будто она всегда со мной рядом…

— Грезы это, грезы, — отчаявшись, повторял Егор, — и добра от них не жди. Променять живое, чуткое сердце на видения? Ты что, Селивёрст, в уме ли?

— Судьба, Егорушка, вещь загадочная, таинственная. Душа творит судьбу нашу…

Егор был в явном затруднении, он не видел доводов выше и яснее тех, что уже привел Селивёрсту. И хотя внутри его все сопротивлялось этим грезам, он с грустью подумал, что сейчас, пожалуй, как никогда, бессилен вернуть Наденьку в жизнь Селивёрста. Конечно, он чувствовал, что душа Селивёрста за время болезни еще более от Наденьки отдалилась, она действительно не занимала его, как прежде, целиком и безраздельно. Как всякий простой человек, Селивёрст был особо чуток к переживаниям сердца, сопровождавшим его в страдании, радости, печали и наслаждении. И переживания эти ему всегда ближе, дороже доводов разума, они сильнее владеют им. Он легко отдается во власть их, не задумываясь порой, что его может ждать на этом пути…

Тем разговор их и закончился.

Когда Селивёрсту совсем полегчало, он, не откладывая, написал Наденьке коротенькое письмецо и, не вдаваясь в подробности, объяснил, что принужден оставаться в Лышегорье. О Лиде и о болезни своей словом не помянул. А в Наркомат выслал все деловые бумаги с письмом, извещающим, что он остается в родной деревне строить новую жизнь, создавать коммуну.

А сделав это, успокоился, будто оставил позади что-то непреодолимо трудное и мучительное. Он подумал, что Наденька, гордая и независимая всегда и во всем, вряд ли напомнит о себе без его настойчивого зова. И это тоже его успокоило. Он твердо знал, что звать ее не будет…

Время вовсю подвинулось на осень. Наступило последнее, запоздалое ненастье — пошли холодные ливни, долгие, водяные. Разлились речки, набухли заболоченные низины на тракте.

По ночам молнии слепили глаза Селивёрсту. Он от неожиданности тихо вздрагивал каждый раз и чертыхался добродушно, размышляя, что жизнь новая, которую предстоит утвердить, это как могучая молния в непроглядном осеннем небе.

«А чтобы свет ее был постоянным и негасимым, сколько сил надо положить, — думал он, мыслью вновь и вновь возвращаясь к коммуне. — Но ведь если не мы, то кто за нас. Мы и есть жизнь. Живое в нас сильнее смерти, сильнее, раз мы способны переносить столь великие бури человеческие, как революция, гражданская война. Сильнее, вот и я теперь за гребень жизни, можно сказать, держусь крепко. Надо жить, раз во мне есть силы, рано подводить итог. Не настал еще тот день, когда умереть лучше, чем жить…»