Арсений Ларионов - Лидина гарь

Но в душе Селивёрста что-то шевельнулось, ожило, где-то в глубине души его вдруг опять затеплилась давно угасшая надежда поработать на земле товариществом, артелью, мысль близкая ему и дорогая.

И вообще-то, он, как и Тимоха, принадлежал к тому типу русских людей, ум которых вспыхивает мгновенно от нового толчка давней мысли и опять она движется свободно, вольно, легко, будто и нет перед ней никаких преград, способных поставить ее в тупик. И уж в согласии с мыслью неутомимо работает воображение. А сила воображения бывает столь велика, что способна открыть перед человеком в самой невероятной, абстрактно-фантастической мысли человеческие интересы, вполне земные, близкие, волнующие каждого. Вот и мысль Тимохи о коммуне в Лышегорье упала на благодатную почву. Тимоха знал это и неистово тормошил Селивёрста, чтобы он сейчас же поддержал его и они вместе представили во всех деталях и подробностях всю грандиозность Тимохиного замысла.

— Да ты погоди, как сразу-то? — пытался остепенить его Селивёрст.

— А как можно по-другому… Я ведь знаю, тебя может вылечить и поднять с постели стоящее дело, чуешь. Вот оно, верь ты моему слову. Только ты можешь увлечь людей, они поверят тебе и в коммуну поверят.

Знаешь, что я решил, — он торопился, будто боялся, что Селивёрст его перебьет или слушать не станет. — Через несколько дней мужики с сенокоса вернутся. Сочувствующих нашей идее я соберу у Аввакумова креста. На вечеру посидим, тришкин кафтан, от баб подальше. И все обсудим…

— А что ты баб боишься? — улыбнулся Селивёрст. — Без них в этом деле никак не обойдешься.

— Когда до дела дойдет, позовем. А пока без них?! Раззвонят и все испортят, а то и не поймут. У меня им в большой идее доверия нет, не их ума затея.

— Ладно-ладно, Тимоха, я подумаю. Дай мне побыть одному и газетку оставь. Голова у меня что-то кружится…

— Валяй, подумай, Селивёрст, подумай хорошо, — вдруг совсем жалобно попросил Тимоха и также скоро выкатился из комнаты, как появился.

Оставшись один, Селивёрст еще и еще раз внимательно прочел письмо небытковских коммунаров. «Может быть, они и правы, — размышлял он. — Ведь уж таков русский человек, что полнота жизни для него наступает не за сытным столом, нет. Ему подай что-нибудь недоступное, невероятное. Он всегда одержим безумной идеей, самой неожиданной и в чем-то, пожалуй, самой крайней. Коммуна. Отказ от всего своего, личного. Лихо. А как выскочить из нищеты? Коммуной. Разумно. Только вот ведь какая трудность…»

Селивёрст от волнения поднялся с постели и стал ходить по комнате, гулко ступая босыми ногами…

«А как быть с человеческими слабостями, дурными привычками, как одолеть пороки человеческие. Ведь соберутся коммунары вместе не только с достоинствами, а соберутся разные люди, будут среди них и просто не во всем достойные… Когда они врозь, каждый о себе заботится. Но когда они вместе, — как дети у одной матки, — коммунары… Готовы ли они к пониманию ответственности друг перед другом, к коллективному труду, совместным радостям и заботам, к жизни, когда каждому поровну все? А работать каждый будет, как сможет, как силы позволяют. Готов ли к этому вообще-то человек? А кто это может сказать? Никто. Попробуй, тогда узнаешь. Вот бы и попробовать. Легка мысль, а дело? О, до дела, пожалуй, еще далеко…»

Но целый день он думал только об этом, и чем больше думал, тем увлекательнее и живее представлялась ему жизнь коммуны, и тем ближе и дороже становилась для него сама эта человеческая идея.

Лишь к вечеру он вспомнил, что с утра, до прихода Тимохи, собирался к Татьяниному кресту, к месту первого свидания с Лидой. И на ум пришел сон: и Лида с Наденькой, и то, как они чу́дно сидели за одним столом, как равные, как ближайшие подруги — две его любимые женщины. И любил он их в тот момент одинаково страстно, и страдал всей душой. То вспоминал бессонные ночи на Припяти и безумный, легкий лепет Наденьки в самые уши, так, что от прикосновения губ ее кружилась голова, то вспоминал о Лиде, о тихих, теперь мерцающих вдалеке, счастливых брачных днях молодости. И ему опять нестерпимо хотелось увидеть ее, как тогда на пальнике. Мысль эта казалась ему отчаянно сумасшедшей, мучительной, но исподволь она преследовала его давно. И сборы к Татьяниному кресту были совсем не случайными, где-то в глубине души он понимал это. Но не отвергал своих намерений, хотя все в нем боролось, сопротивлялось, но все же вновь с постоянной настойчивостью возникало, заманчиво побуждая его пойти, попытаться, а вдруг…

И уж совсем под вечер через поля, по межам, он торопливо стал подниматься в гору, но скоро почувствовал, что сил-то у него маловато, больно жмет в груди и дыхания не хватает. Он присел на меже. Запах свежей ржаной соломы ударил ему в лицо. «Вот и хлеб приспел, лето пролетело».

Душа его встрепенулась, сжалась, и так грустно ему стало. «Опять в природе все пошло на убыль Хотя и воздух еще по-летнему прогретый, душный, усталый от зноя, безветрия, но все уж покатилось на замирание, на отдых, все отцвело, отстрадало».

Он тяжело вздохнул и печально поглядел вверх, в сторону Высокого заулка. Но возвращаться домой не стал. Вновь поднялся и медленнее, неспешнее, экономя силы, тронулся дальше в путь…

Татьянин крест, к которому шел Селивёрст Павлович, был назван лышегорцами именем жены Петра Даниловича Лешукова, матери Кузьмы Петровича и бабушки Егора Кузьмича. У Петра Даниловича было пять дочерей, а ему непременно хотелось сына — наследника. Но Татьяна по весне простудилась, перемогла, болезнь на ногах проходила, а вскоре заболела вновь, да и всерьез, надолго, уж полгода в постели лежала. Не вставала и не ходила. И ничего ей не помогало — ни травы, ни яства, ни заговоры. Сохнуть стала, стынуть тихо на глазах. Смерть крылом своим вещим коснулась ее и срок делам земным назначила. А Петр Данилович любил ее и видел, что дни последние его Татьянушка доживает. Вот тогда, с отчаяния, он завернул ее в теплые шубы и отвез в дальний скит на Цильму, где, по рассказам людей бывалых, умели лечить всякие болезни. Привез он туда жену и там же, у настоятеля скита, исповедовался, приняв обет, что, если выздоровеет Татьяна, поставит он в Высоком заулке на своей пашне старообрядческий крест. С тем и уехал обратно в Лышегорье. Жену ему обещали вернуть здоровой через шесть месяцев.

Так оно и случилось. То ли искусство врачевания скитников ей помогло, то ли в теле верх взяли здоровые силы, только к поздней весне, как и обещал настоятель, Татьяна пошла на поправку, а к осени поднялась на ноги, а еще через год родила сына, Кузьму. Петр Данилович в возблагодарение срубил громадный лиственный крест, в два человеческих роста, старообрядческий, с древним писанием на перекладинах. Все делал сам, и делал любовно, выбрав дерево возле пашни молодое, гибкое, доморощенное. Поставил крест в Высоком заулке, на самой горке, посередь своего поля, на чистом открытом месте. А чтобы ветры его не гнули и раньше срока назначенного не расшатали, закопал в землю поглубже, просмолив основание и бережно обернув в бересту. И закончил работу к петрову дню, в солнечный теплый полдень. Татьяна опрыскала его водой и завещанное полотенце повесила.