Арсений Ларионов - Лидина гарь

И все рассмеялись, уж очень к месту она об этом вспомнила.

— Сидел бы, а что?! Не бойся, управились бы, не хуже других. Голова у Димитрия Ивановича была знатная. Это он мне первый говорил о коммунах, еще за много лет до небытковских коммунаров. Говорил, что в Париже такие ребята были. Вот, тришкин вам кафтан…

— Сел-сел на любимого конька, — улыбнулась Татьяна. — Никому прохода в деревне не дает из-за этой необыкновенной коммуны.

— Дело говоришь, Татьяна, — засуетился Тимоха, — забыл зачем пришел… Мужики, время вовсю приспело за коммуну браться. Семен готов нам помогать. Пока ты, Селивёрст, болеешь, дела вести будет он, как председателю сельсовета, ему и карты в руки. Он грамотей у нас первейший. А к весне окрепнешь, тут мы и развернемся… На расчистки нажмем, землицы доброй прибавим… Чего молчите? — рассердился он.

— А что говорить?! Ты уже за всех решил, — сказала Татьяна, подавая ему чашку с чаем. — Ну до чего же ты скор, Тимоха. А то не подумал, что кроме вас о коммуне ни у кого живот не болит. Люди, наконец-то, земельку свою в собственное пользование получили. Им бы хоть мыслью обогреться, уж не говорю об урожае. А вы им снова барщину грозите ввести…

— Дура баба, тришкин кафтан, что ты смыслишь в коммунистическом устройстве. Ишь какое словцо, чертовка, ввернула… Это же о тебе забота, чтоб тебе легче было… Так ты и в поле, и в доме, и с детьми, и со скотиной. Как вертушка вертишься, а у нас будет как у Михея-лавочника. Один — в поле, другой — со скотиной, третий — на сенокосе, четвертый — с детьми… Разделение труда! Наука! И все равны, никаких собственников-лавочников. Понятно?!

— Нет у тебя, Тимоха, сердца, одна башка… Умничать умничает, а чувствовать ей не дано, — махнула на него Татьяна. — Вот еще Мишка Михеев, такой же баламут, детям стихи о коммуне читает собственного изготовления… Смех и грех, мужики!..

— Ты это брось, тришкин кафтан, слышишь? Брось, Татьяна. Не губи общечеловеческую идею. А Мишка — молодец, по неверам стихом вдарил, знай наших! Егорушка, ты займись своей жонкой. Ее голос с твоим соединен, поэтому и ущерб идее может быть немалый…

Тимоха отодвинул чашку, забыв о чае, и принялся вновь, уже в который раз, распределять каждому задания.

Так начиналась их первая, после возвращения, зима в Лышегорье, зима во всем нелегкая, как и вся их жизнь, словно открытая ими теперь заново, во всем своем неласковом, многострадальном обличье…

Довольно странная вещь — зимние долгие сны, они как-то всегда бывают вне возраста. В детстве непременно ты в них — взрослый. А взрослому, особенно к старости, постоянно снится детство. Но мне вроде бы до старости срок да срок, а вот в снах частенько вижу детство, тихие лышегорские леса с густым июльским холодком в старых затемненных ельниках. И так хорошо, так сладко бывает на душе…

И думаю: «Отчего бы это вдруг? Будто и впрямь все со мной наяву происходит…» И доводы возникают всякие… Ныне ведь московские зимы, да только ли московские, больно переменчивы. То морозно-суровые, то совсем промозглые, а то и месяцами утомительно кислые, парные. Вода, слякоть под ногами, так что ни крепкого здоровья, ни зимних радостей, лишь надоедливые болезни, простуды да непроходящие насморки. И тело при такой жизни томится в по-зимнему утепленных постелях, исходит тоской по летней сухости, мается, тревожится в неспокойных снах.

Вот и случается, что в крещенскую морозную ночь неожиданно обожжет грудь знойный ветер, слетевший с прогретого хлебного поля, разом затрепещет все внутри, и уже грезится, будто бы сижу я разомлевший у самой воды на берегу Мезени. Благостно все кругом, и даже этот горячий ветер, ужаливший мимоходом и полетевший вьюнами дальше по темной глади. И вот уж зыбкая волна ударила в ноги, протяжно застонала металлическим, гулким звуком в тысячах небыстрых струй и медленно скатилась, пронзительно шелестя, как пожухлая осиновая листва в сентябрьский вечер.

Или еще бывает, кинет нежданно-негаданно в ливневую грозу, да такую трескучую с ослепительно белыми молниями. А после трескотни ливень встанет хлесткой густой стеной, так что пальцем не проткнешь, и вот сечет, и вот полосует нещадно, катит как из ведра за ворот рубахи… А мне хоть бы что! Глупо млею, смеюсь и так уж рад ему!..

Во сне взмокну весь, оторопело проснусь среди ночи и думаю: «Да что же это со мной происходит?! Откуда такое наваждение?..» Да еще сердце так и срывается от нахлынувшего волнения. Опять припомню в подробностях только что виденное, и душа затоскует, запечалится, и такое томление-предчувствие падет на сердце, будто жить мне осталось лишь миг краткий, не далее как до ближайшей осени. Так в маете пролежу до рассвета, мучительно обдумывая, как бы слетать туда, в детство, как бы успеть увидеть, может, последний раз собственными глазами незабываемо родную землю и по-сыновьи припасть к ней — припасть к весеннему, непрогретому лугу и, замерев, отойти, остынуть чуть-чуть разомлевшей душой.

И потихоньку теплея от мысли этой, обнадеживаю себя. Наступит весна, и уж ничто больше не удержит меня в Москве, ничто! Полечу-ка я туда, на Мезень… Но даже современные скорости не сократили желанные расстояния, не сделали их ближе, короче. Годы проходят в благих намерениях и затянувшихся ожиданиях, а дороги на Север так и не выпадает.

Казалось, не так уж и давно, перед самой Великой Отечественной, было у нас большое семейство. Близких, если взять двоюродных, возможно, набралось бы сотни две. А добрую-то треть Лышегорья наверняка составляли наши — Кузьмины, Лешуковы да Поташовы. Но война, за очень редким исключением, повыбила наших отцов и старших братьев. А старики и старухи состарились и где-то еще в конце сороковых — начале пятидесятых вымерли один за другим, особо не обременяя родню заботами о себе. Ну а младшие, к которым относился и я, как только подросли, хлынули из деревни прочь, словно бунтари, отвергнувшие многовековое братство лышегорского рода, его доброе, жизненное правило — где родился, там и пригодился. Счастье свое, в отличие от отцов и дедов, мы поехали искать на чужой стороне, в стольных городах, с юношеской легкостью и бесшабашностью оставив обжитую родительскую землю… Хотя одни ли мы так беззаботно оставили родную землю? За эти годы ушли, особенно из северорусских деревень и деревень русской равнины, многие миллионы людей. Ушли-то, по моему разумению, те, кому надлежало деревенскую жизнь держать на своих плечах…