Арсений Ларионов - Лидина гарь

— У нас ведь не донские степи! — улыбнулся Селивёрст. — Всегда лоскуты делили. А что за Кокуем? Холмистая местность. Камни — на возвышенности, болотина — в низине. Руки оставишь, прежде чем эту землю сохой разрежешь.

— Ну а как иначе? — Шенберев в упор, пристально, посмотрел на Селивёрста. — Как? Предложите!

— Как хозяйствовали, так и дальше будем, — Селивёрсту не нравилось, что Шенберев уже как бы все решил за лышегорцев, — пашни Михея-лавочника, Тихона Бозуря поделим, отдадим их малоземельным. А большинство у нас имеют наделы, может, только не все земли хорошие. Здесь помещиков и прежде не было. Остатки русской вольницы.

Гордо сказал Селивёрст, желая внушить Шенбереву исключительность положения северян.

— Верно-верно, — вполне миролюбиво кивнул Дмитрий Иванович, — только вопрос о земле и на Севере начало начал всей жизни, а в России в целом — тем более. Как пойдет дело на земле, такова будет судьба революции. Нас, большевиков, враги еще много-много раз будут проверять именно отношением к земле, еще много раз будут пытаться поссорить нас с крестьянством, как это было в гражданскую войну. Земли надо дать крестьянину столько, чтобы она могла кормить большую семью его и государство, и кормить сытно. Россия — страна отсталая и в массе своей голодная. А голодных всегда легко повернуть на неверный путь распрей, вражды, междоусобиц. Справедливое землепользование укрепит наши позиции, убедит людей в искренности и долговечности наших идей.

— Все это, конечно, так. Но если мы начнем с вырубок и расчисток, до сытного пирога далеко. Каждой семье отдельно поднять свою пашню тяжело, это если только вместе, всей деревней — тогда еще… И то не уверен, что много земли возьмем.

— Если не возьмем, Селивёрст Павлович, не выстоять нашей революции, — уверенно сказал Шенберев. — Поверьте мне, не выстоять…

А в сознании Селивёрста сквозь сон непроходящий вертелось, что он где-то уже слышал это. Возможно, думал он, в полковом солдатском Совете, где они полным голосом, надрывая горло, до хрипоты спорили по ночам, как будут делить землю и пользоваться ею, когда вернутся домой. Но и тогда ему казалось, что вряд ли все одинаково хорошо будут хозяйствовать на земле. А стало быть, очень скоро одни будут получать больше других, жить будут лучше, тогда как же всех равнять… Нет, равенства тут не предвиделось, и это мучило его, угнетая безысходностью мысли. Вот об этом Селивёрст и намеревался спросить Шенберева, когда в комнату вбежала Елена Петровна и закричала истошно:

— Дмитрий Иванович, Селивёрстушка, спасайтесь, прячьтесь, банда Пузана идет за вами. Вплавь на лошадях через Мезень переправляется.

Селивёрст оторопело открыл глаза, огляделся. «Ну, чудно́, — подумал он. — С воды родниковой, что ли, такие сны, будто в жизни все это происходит. Чего только с человеком не бывает от дум неусыпных, если нет покоя даже во сне…» Полежал так с открытыми глазами, дивясь всему увиденному, и опять уснул…

А только что виденный сон будто и не прерывался. Виделось ему, что в сумерках вернулся он домой, а Ульяна Петровна вся в слезах, от волнения слова выговорить не может. А когда немножко успокоилась и дыхание перевела, то объяснила, что Костя Пузан, сын Михея-лавочника, сам приходил за Шенберевым и Селивёрстом. А не найдя их, с собой взял под залог Лиду и Наденьку.

— Если вы к ним не явитесь до завтрашнего утра, то банда их увезет с собой в Тайболу. «Вот и пусть выбирают», — сказал Пузан. С тем и ушли…

— Где он прячет, не знаешь?

— Я посылала ребятишек, так они сказывали, что Пузан у себя в доме их держит.

— Тогда вот что, мамушка. Я пойду к Пузану, а ты поднимись вверх по ручью, там, у поворота на Кокуй, Шенберев ждет меня, веди его домой.

Селивёрсту снилось, будто бы он уже у Пузана. И дом поджег со двора, а сам поспешил в комнаты, рывком открыл дверь, держа наготове наган. В первой комнате было темно, кто-то завозился на печке, забормотал что-то во сне. Он огляделся. Сквозь дверную щель из дальней комнаты пробивался свет. Трое мужчин сидели за столом спиной к нему, а лицом — Лида и Надя. Селивёрст облегченно вздохнул. «Сама судьба обо мне позаботилась».

Лида и Надя увидели его и замерли в испуге. Он дал им знак, чтобы они поднимались из-за стола. А сам отступил обратно в темноту.

— Вы куда, мои хорошие? А, понимаю! Одних мы вас никуда, ни-ни, — шаловливо-угрожающе Пузан поднял палец, хихикнув игриво и мерзко, добавил: — Я сам за вами догляжу.

Как только Костя ступил с порога, держа свечу в руках, Селивёрст со всей силой ударил ему в затылок рукояткой нагана. А огонь уже подбирался к стенке, к верхним сенным стеллажам. Селивёрст держал Надю за руку, а Лида шла следом. Когда они были у ворот, Лида, шепнув, чтоб они ждали ее у амбаров, вернулась. Селивёрст отвел Надю за амбары, подождал секунду-другую и кинулся снова ко двору. Огонь уже вырвался с повети. Дымом заволокло стойла, было душно. Селивёрст сквозь сон закричал громко, на всю комнату:

— Лида, оставь их, поветь сейчас рухнет!

— Селивёрстушка, не могу, они ж живые, не могу.

Селивёрст несдержанно выругался и побежал открывать ворота. Лошади бешено устремились за ним и, сбив его, понеслись вон со двора. Падая, он увидел, как дальний угол повети рухнул и огонь поглотил Лиду. Он чувствовал, что ему уже не встать, и с болью подумал: «А как же там Наденька без меня? Кто ее защитит, кто позаботиться?» И черная, непроглядная тьма надвинулась разом, накрыла его своим тяжелым покрывалом. Боль разом стихла, тело онемело, утратив способность что-либо чувствовать. «Вот и пришел мой час…»

Селивёрст открыл глаза, была сумеречная белая ночь. В ушах еще стояли предсмертные слова Лиды, и грудь болела, словно по ней действительно прошел табун лошадей.

— Фу-ты, страхи-то какие, на войне такого не переживал. Может, зелье Марфино тому виной, а может, мысли мои бедовые творят всякие несуразности…

Глазами он неожиданно уперся в созвездие Орион, вспомнив, что перед сном ждал его появления. Теперь оно висело низко и тускло светило сквозь молочную пелену летних сумерек. Он попытался отыскать верхнюю звезду и не нашел ее на месте. Встал с постели, высунулся в окно и тщательно осмотрел весь рисунок Ориона, но верхний угол был размыт и не проглядывался.

— Видно, припоздала, а может, еще и рано, ночь только начинается.

Он сел к окну, поглядел в поле, было тихо, безветренно. Опять вспомнилось виденное во сне — и Лида, и Надя, и мать, и тетушка, и неизвестно откуда явившийся Шенберев, что теперь его больше всего привело в изумление.

— Чудно́, чудно́, да и только. Будто я с ним с живым поговорил, до того все ясно вижу и помню. А человек-то и впрямь, должно быть, интересный был, непростой. Вот те и сон, лекрень возьми. А Наденька с Лидой сидят и разговаривают как подруги. А может, так и было бы, узнай они друг друга… А теперь их нет никого, кроме Наденьки. Выходит, что самой судьбой она мне завещана.