Арсений Ларионов - Лидина гарь

Селивёрст и Наденька отговаривать его не стали, а молчание их и тихое сочувствие он принял как согласие и утешение. Торопливо рассчитался на работе, оформил бумаги деловые и уж ни о чем не думал, как только о доме. Видно, потому и не замечал поначалу ничего вокруг, и не сразу заметил, какая перемена в эти дни произошла с Селивёрстом. Потом, вспоминая отъезд из Москвы, всякий раз бранил себя за легкодумность, с которой сманил он Селивёрста, хотя, конечно, сделал это без намеренного умысла, а, скорее, по простоте душевной, из сочувствия к глубокой печали друга своего.

Сам он был уже весь во власти отъезда — и душой, и неожиданно полегчавшим телом. И все шло мимо его сознания, лишь тоскливо-грустные глаза Селивёрста беспокоили, словно упрекали в невоздержанной торопливости. Но Егор еще раньше решил про себя не звать Селивёрста в Лышегорье, чтоб не мучить его душу. Однако вышло не совсем так, как он рассчитывал, и укором тягчайшим и безмолвным остался в его памяти последний вечер в Москве.

Сидели они втроем тихим семейным застольем, пили прощальный чай. Егор и Селивёрст глухо молчали, лишь Наденька без умолку говорила, будто чувствовала приближающуюся беду и хотела беззаботным разговором своим отвести ее, и, может, отвела бы — час был поздний и говорить им не хотелось, наступила потребная для всех минута оставить скромное, прощальное застолье.

И вот тут-то Егор, глянув в очередной раз на подавленного Селивёрста, в его глаза, полные глубокой, застывшей тоски, не сдержался и, перебив Наденьку, неожиданно предложил, как это с ним обыкновенно случалось:

— Чуешь, Селивёрст, а что, если тебе на побывку в Лышегорье съездить, как в солдатский отпуск, а? Туда — и мигом обратно к Наденьке, — и даже улыбнулся мягко и широко.

Наступила гробовая тишина, будто кто-то умер в тот момент и речи лишил всех присутствующих.

— Ох, Егорушка, как я боялась этих слов, ждала и боялась, а ты вот не пожалел меня. — Наденька сокрушенно покачала головой и тяжело вздохнула. — Как чувствовала, сманишь ты друга, не удержать мне его…

Она сдавленно потянула воздух, словно не могла перевести дыхание, и слезы медленно покатились по щекам.

— Да что ты, Наденька?! Как его сманишь?! — смущенно и несколько виновато оправдывался Егор. — Что же у него, своей головы нет?

— Голова-то есть, да вот мечется он, переживает, трудно ему расстаться с тобой, трудно, и на меня не глядит который день, замкнулся, слова не проронит.

Она помолчала, видно, ожидая, что Селивёрст сам все поставит на свои места и разговор этот неприятный для всех повернет в благоприятную сторону. Но он, потупив глаза в чашку, нервно водил пальцем по краешку блюдца и молчал.

— Видишь, умолк «медведушка», помочь мне не хочет, самой сказать надо, а я ведь запруда слабая, воды большой не удержу, нет, не удержу. Не забыла я тот разговор на Чистых прудах, Егорушка. Он сидит во мне и столько времени покоя не дает. Эта природа, о которой ты говорил тогда, как бы не оказалась сильнее меня. Я именно сейчас крепко поверила в твои слова. Не повернется ли в Лышегорье все вспять, а ведь может, чувствую я, может повернуться все против меня.

Голос ее оборвался, она тихо застонала, встала из-за стола и вышла из комнаты.

— Эко неладно, дернул меня черт за язык, подумает, что я тяну тебя к Лиде, к старому, не верю в любовь вашу. Эх, нехорошо! — ругнулся Егор. — Вот беда, лекрень его возьми. Тебя пожалел, а ее, выходит, — нет. Как же так, чем же она виновата?

Егор не на шутку разволновался.

— Да ты не сыпь бранью-то, при чем тут Лида. Об этом ты не волнуйся. Нет повода ревновать. Между мной и Лидой что теперь может быть, столько времени прошло, как я с Надей. А вот в Лышегорье очень хочется, просто посмотреть. Душой согреться. Хорошо, что сказал. Спасибо тебе, Егорушка. У меня самого, пожалуй бы, духу не хватило, — спокойно, без какого-либо напряжения в голосе ответил Селивёрст. — Верно ты предложил, солдатский отпуск. Положен хоть один отпуск за две войны, а? — И решительно добавил: — Завтра же попрошу две недели. Вот и обернусь. Хотя бы денек провести в Лышегорье. Как подумаю, голова кругом и в глазах рябит…

Селивёрст поднялся из-за стола и пошел к Наденьке, а Егор посидел еще, поджидая его, и, не дождавшись, лег спать. Проворочался в беспокойстве всю ночь, но так и не сомкнул глаз. А рано утром заглянул к нему Селивёрст и попросил никаких разговоров с Наденькой не вести — ни утешать, ни извиняться.

— Так она скорее успокоится, — объяснил Селивёрст.

— Ну-ну, я наговорился, — согласился Егор. А сам все с беспокойством думал: «Не поговорить ли с Селивёрстом, чтоб отказался он сейчас от поездки в Лышегорье, а приехал как-нибудь попозже, и с Наденькой, чтоб не ввергать ее в такое расстройство». Но так ему и не сказал, а Селивёрст спешил в Наркомат и вышел из дому не задерживаясь, даже Наденьку не стал ждать, хотя в другие дни они уходили обычно вместе и пешком шли до Охотного ряда.

Отпуск Селивёрсту не дали, а командировали по делам Наркомата в Архангельскую губернию на целый месяц.

Вечером Наденька проводила их и опять плакала, тревожно поглядывая на Селивёрста, словно сама себя уверить хотела, что Селивёрст непременно вернется и вновь им будет хорошо и счастливо…

«Вот как виноват я, ой как виноват, — убивался теперь Егор. — Чего меня дернуло за язык, чего я его потащил с собой. Так бы отписал ему, что нет, мол де, Лиды на свете… Тихо и спокойно принял бы он эту весть, попечалился, да с тем и успокоился, никаких бы болезней не было, переживаний и расстройств. А ежели он и впрямь не захочет возвращаться? Нет-нет, мысль эта шальная, ехать ему надо…» А у самого на сердце будто камень лег от недобрых предчувствий.

Трудно сказать, как бы на самом деле поступил Селивёрст, чтобы он выбрал в конце концов — Москву или Лышегорье, если бы не всесильные обстоятельства, во власти которых мы все нередко оказываемся, но, оправдываясь перед собой, не желая согласиться с этой властью, называем их велением судьбы. Нечто подобное произошло и с Селивёрстом, но произошло не враз, что как-то бы могло стеснить его своей неожиданной необходимостью, а свершалось исподволь, в естественной смене дней, когда его собственные чувства и мысли творили будущее его…

Измаявшись от бессонницы, от тяжелых мыслей, которые не покидали его все эти дни, Селивёрст решил почитать занятную книгу Сахарова. Но вдруг раздумал, встал с постели и босой вышел в сенцы. Захотелось прямо из ведра выпить свежей воды. Он пригубил край и долго, ненасытно пил. Вода была из Домашнего ручья, родниковая, говорили, что когда-то молния ударила в землю в Белой Едоме и пробила ключ, глубоко, видно, взяла, вода была удивительно вкусная и даже в сенцах долго хранила обжигающую прохладу земных глубин.