Арсений Ларионов - Лидина гарь

Он неожиданно оборвал мысль и замолчал, погруженный в себя, лишь взгляд его все так же пытливо был устремлен к лебедям, словно он целиком был занят их легким движением вокруг деревянного помоста.

Наденька тоже вдруг вновь увидела лебедей, ее поразила их ослепительная белизна в надвигающихся сумерках. Она надела очки, чтобы повнимательнее рассмотреть их. И удивилась, сколь хороши они были в этот вечерний час. Медленный поворот головы, неторопливое приближение друг к другу, чуть приглушенный, нежный клекот — счастливая пара ведет свой семейный разговор…

«Все, как бывает у людей…» — поразился Егор. Хотя мысли его были сосредоточены еще на отношениях природы и городского человека и ему хотелось об этом говорить и говорить, но он сдержал себя, неуверенный, что это может быть интересно Наденьке, интересно то, что давно в нем созрело и, сопротивляясь, не принимало этих отношений. Все худое в городе он видел особенно остро и столь же остро отвергал, настойчиво и упрямо внушая себе, что последнее спасение русского человека — северная деревня, где еще творится добро…

— Селивёрст о природе думает как ты? — Наденька первой прервала затянувшееся молчание и вновь внимательно посмотрела на Егора.

— Как Селивёрст? Не знаю. Возможно, так, а может, совсем по-другому. У нас в деревне принято каждому по-своему думать, если речь идет о вещах не мирского порядка. Тут каждый свою мыслишку иметь должен. Я хотел лишь объяснить тебе, что разлучить Селивёрста с природой — это лишить его воздуха, как бабочку под колпак посадить. Он быстро завянет, засохнет и уж не нужен тебе будет. Кинешь ты его, измучаешь и сломаешь, хотя и гордый он человек, сильный.

Он наконец почувствовал, что слова его задели ее… Но именно в этот момент не испытал удовлетворения.

— Ну-ну, ты скажешь — его кинешь. Вот он кинет, так больно будет. Не знаю, как я переживу расставание с ним, и переживу ли?

Она поймала себя на мысли, что прежде никогда об этом не думала: «А вот, оказывается, и так может быть. Кинет, оставит и уедет навстречу природе. Ну, право, смешно. А если уедет, — и почувствовала острую боль в груди. — Ведь и правда уедет. Но из-за природы — это совсем несерьезно. Разве нет причин поважнее? Есть, конечно, есть. Только я себе в этом признаться не хочу…»

— К тому же, Наденька, какая вы с ним ровня?! — мягко, чтоб не обидеть ее, продолжил свою мысль Егор. — Ты сама говорила — семья твоя любит особые условия, привыкла к ним.

— Почему это не ровня? — удивилась она.

— А разве ровня? — озадаченно переспросил Егор.

— В одном, пожалуй, мы с ним действительно, Егорушка, неровня. — Она улыбнулась совсем грустно. — Ты прав, как есть неровня. Душа у меня помельче, чем у него. Я только не думала, что это согласие с природой в нем живет и душу его обогащает. А если оторвать его от природы, как ты говоришь, то и душа завянет. А мне кажется, раз бог его одарил такой силой душевной, то она одинаково будет творить добро что в городе, что в деревне. И потом, он ведь так легко и быстро обживается в любом месте, так ли тяжело ему будет здесь. Характер у него податливый, гибкий, уживчивый.

— Не сердись на меня, но не много же ты знаешь, не такой он легкий, не такой уживчивый и уж не так прост, уверяю тебя, совсем… — и, не договорив, безнадежно развел руками.

— Я хочу детей от него рожать. А ты меня все пугаешь и так и эдак. Возможно, он непрост. Но меня к нему тянет, как камень ко дну. Понимаешь?! Детей от него хочу. Какие ребятки выйдут, боже милостивый!

Лицо ее залилось ярким, багровым румянцем. Она вдруг устыдилась столь открытой невоздержанности своей, прямоты и ненасытного желания душой и телом принадлежать Селивёрсту. Помолчала, справилась с собой и улыбнулась:

— А я мечтала первого сына в честь тебя, друга дорогого, Егорушкой назвать. Хорошее имя, как спелая рябинка круто во рту катается. Егорка-горка-багорка, — и рассмеялась весело. — Ты, Егорушка, не торопи меня. Я ведь ради него к любой жизни приспособлюсь. Лишь бы ему хорошо было, а я живучая, выдержу и в деревне. Он у меня единственный на всю жизнь! Другого искать не буду. Позовет — и на Москву не посмотрю. Позовет — и в Лышегорье поеду, да возьмет ли только?

И вздохнула тяжело и печально.

Егор уже в который раз за вечер ругнул себя за торопливость, но был доволен, что настроена она открыто и решительно.

Он проводил ее домой в Грохольский переулок, а вернувшись, о разговоре с Наденькой Селивёрсту ничего не сказал. И тут-то его осенило: «Что же я о Лиде не спросил, говорил ли он о ней. Но, собственно, мое ли это дело? Да и вряд ли Селивёрст станет таиться? Наверное, уж давно рассказал, а как же иначе».

Ночью ему не спалось, он ворочался и постоянно в мыслях своих возвращался к разговору с Наденькой, но не испытывал никакого удовлетворения, более того, какой-то неприятный осадок лег на душу и надсадно тревожил, беспокоил его. Отыскивая причины неудовлетворения, он все больше приходил к выводу, что ненароком поторопился, наговорил глупостей, и даже оскорбительных для Наденьки, как теперь казалось ему. Ведь очевидно, что у Наденьки с Селивёрстом много еще неясного им самим, несказанного друг другу. А оттого и неизвестно еще, как и куда все повернется. Лучше бы домой поехать, вот было бы к добру. И решил про себя, что завтра же и поговорит с Селивёрстом. «Поедем-ка мы в Лышегорье, а то, не ровен час, и действительно уговорит его Наденька остаться. А надо ли? Сомнительно».

Но и у Наденьки разговор этот вызвал чувство неясной тревоги за Селивёрста и свои отношения с ним, чувство, которое уже никогда ее не покидало.

Утром следующего дня Егор примерился было поговорить с Селивёрстом, но что-то помешало ему. Скорее, он не был уверен, что Селивёрст одобрит его, и решил отложить неприятный разговор до вечера, а днем-то события развернулись так, что и разговор его с Наденькой как бы потерял смысл. Они узнали, что Мурманск занят интервентами, а английские корабли уже вошли в горло Белого моря, и Лышегорье оказалось в тылу врага.

А буквально, может, через неделю или две отряд рабочей дружины, в котором они вели боевую подготовку, по призыву Московского городского комитета партии в полном составе добровольно вступил в ряды Красной Армии. Мятежом чехословацкого корпуса началась гражданская война на Востоке. Полки из московских рабочих двинулись на фронт. Егор и Селивёрст были назначены командирами рот. Так выезд в Лышегорье они снова отложили до лучших дней.

Несколько месяцев они колесили с боями в заволжской степи, а к осени спустились к Царицыну. Селивёрста уже назначили командиром полка, начальником штаба у него был Егор.

А под Царицын к ним приехала и Наденька.