Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Душа! Когда ей болеть? — удивилась она. — Вы же в делах днем и ночью, — и обеспокоенно прибавила: — А папа говорит, что большевики теряют влияние в народе и скоро им придется потесниться.

— Папа твой, Наденька, с кем?! Я что-то никак не пойму.

— Он — либерал и судить обо всем прямо, резко ему совсем не по душе.

— Это как?!

— Ну, пойми, Егорушка, — она взяла его под руку. — Он не может отвергнуть все прошлое — уют, тихую, обеспеченную жизнь, круг умных, видных друзей, либеральные разговоры, критику вольную по душе, по настроению. Интеллигент не может без этого. Абсурд предлагать ему другое. Мой папа стеснен, когда его лишают элементарных условий, широкой духовной жизни… Он человек мягкий, интеллигентный… Но таких, как мой папа, в России много. Понимаешь ты меня, Егорушка?

— А как же равенство с народом, лекрень его возьми. Значит, мы простофили? — Егор начал горячиться, нервничать и говорил чуть ожесточившись, с напряжением. — Не готовы они жить с народом наравне. А вот власть им подай, тогда они над народом возвысятся и будут его поучать, а то, гляди, и унижать…

На Аввакума вон как отец твой напал. Да и нам эдакий упрек — «темные аввакумовцы…» Досадно и горько… Не любят они простолюдинов, кипят от ненависти…

— Не обижайся, Егорушка. Селивёрст мне говорил… Конечно, отец не прав. При чем тут вы. Он был раздражен. В последнее время это его постоянное состояние. Он потерял себя, ищет выход, и, судя по всему, ему мало что удается по-настоящему понять в происходящем. Он человек глубоко русский, все русское для него свято. Ему больно слышать, что в его любимом Отечестве возобладали мысли немца Маркса. Для отца Маркс — теоретик, а в жизни такой же либерал, как он сам, далекий от народа и народных бурь… К тому же и все близкие друзья, родственники революцию не принимают и разбираться во всем происходящем не хотят. Они живут лишь тем, что многого лишились, с их точки зрения, всего. Им нелегко…

— А Ленин? Как к нему относится отец?

— Ульянов — человек необыкновенный. Но отец считает, что он — неисправимый революционный романтик. Отец ему доверяет, защищает в кругу друзей… Однако им всем трудно поспеть за событиями, так стремительно и неуправляемо они разворачиваются.

— Мы же поспеваем, — улыбнулся Егор. — А с их умом, опытом им сам бог велел.

— Но ведь папа еще каждый день занят. Больных меньше не стало, их надо лечить. А многие его друзья время проводят в рассуждениях… Что в действиях правительства — за, а что — против здравого смысла… Второе, по их разумению, почти всегда превышает первое. Разговоры эти действуют на папу, он нервничает. Вот в один из таких дней вы к нам и попали…

— Чего же они хотят? Критиковать нас или помогать, лекрень их возьми?!

— Егорушка, они тоже хотят внести свою лепту в устройство новой демократии. Подход Ульянова им не во всем нравится. Они не против народа, я же сказала, они — либералы… И хотели, чтобы тон в государственных делах задавали люди умные, русские, болеющие за собственное Отечество, а не за мировую революцию… Какое нам с тобой дело, в конце концов, до революционной ситуации во Франции или Англии?!

— Как какое?! На земле должен править пролетариат вместе с крестьянством…

— Это песня совсем далеких лет. Не торопись. Так папа говорит.

— Вот видишь, все они нам сочувствуют. А кто болью народной болеть будет? Оттого и свысока на нас посматривают. Честолюбивы больно и на слова легки. Высоким именем народа хотят свои делишки обделать…

— Ну, хорошо-хорошо, ты, как Селивёрст, с вами лучше не спорить, а то еще стукнете в запальчивости. — Она звонко и добродушно рассмеялась. — Оставим, Егорушка, оставим это. Я ссориться не хочу. Ты лучше скажи, отчего у тебя душа болит? Может, я утешу тебя.

— А ты всерьез? — встрепенулся Егор.

— Почему не всерьез — всерьез. Расскажи, утешу.

— Домой надо ехать, домой.

И посмотрел на нее внимательно, как она отнесется к его словам. Но и тени не легло на ее лицо, она все так же сосредоточенно глядела на него и ждала, что он скажет дальше. «Что это я на нее напустился? — раздосадовался Егор. — Ей ли думать о равной жизни с народом, зачем мы ей? Эка незадача. Она — девица, мила, хороша. Но, видно, добра и сердцем привязчива. А так чего бы она к Селивёрсту привязалась такой мукой сердечной. Ясно, не умом она выбор сделала…» И посочувствовал ей всей душой как человеку заблудшему в сгустившихся сумерках жизни и не отыскавшему свои понятия о сложностях ее.

— Так что же ты замолчал, Егорушка?

Но мысль его была занята Наденькой, и он никак не мог с прежней страстью говорить о своем наболевшем. И начал медленно, выбирая отдельные слова:

— Да-а-а… Вот я и думаю, если землю нам, крестьянам, дали в безвозмездное пользование, то что это?! А? Это, по-моему, паши, сей, хозяйство веди, детей корми, чтоб все сыты-здоровы были, работай во все руки. А уж работать-то мы, крестьяне, умеем, сама видела и в Перхушкове, и на сенокосе у Припяти, помнишь?

— Помню-помню, — растягивая слова, согласилась она, словно догадывалась, к чему он клонит.

— И работать будем, Наденька, в свое великое удовольствие, чуешь, удовольствие! Но ты городская…

— И что же?!

— Ты это, — он запнулся, волнуясь, — ну, это, лекрень его возьми. Вот Селивёрст — мастак все объяснить-разъяснить, слово у него ловкое, умелое, и представил бы он тебе все мягко и понятно. А я уж напрямик, как есть…

— А «лекрень» — это что такое? — улыбнулась Наденька, с ехидцей посмотрев на Егора.

— Это такая лышегорская прибавка в горячем разговоре. Вот вы в городе, скажем, почаще какое-нибудь резкое словцо, ну, скажем, «черт» говорите, а у нас мужики — «лекрень» или «леший»… Старое слово. Ну да не о том я, Наденька…

Он замедлил шаг, повернулся лицом к ней, приостановив ее тоже на мгновение, и тихо, проникновенно сказал:

— Душу мою от тоски несусветной распирает, поработать на своей землице хочется, — и от нетерпения так сцепил пальцы, что они хрустнули от напряжения. — Тебе такая тоска незнакома… — С досады, что он не может все ясно и толково объяснить, рассказать ей о своих переживаниях душевных, сердито махнул рукой и умолк.

— Ну почему, Егорушка? — она обиженно выставила губы.

— Ты городская, чувство земли, да еще такое, до жгучей сердечной боли, так что душа в комок сжимается, тебе незнакомо. Посочувствовать нашим переживаниям, верю, ты можешь, сердце у тебя чуткое, на чужую боль отзывчивое.

— К чему ты это, Егорушка?

— Да истосковались мы с Селивёрстом по земле, по работе, не чаем, когда до дому доберемся.

И выдохнул протяжно, будто всю тяжесть душевную разом хотел превозмочь.

— Вот о чем боль твоя, — она нетерпеливо прикусывала нижнюю губу и смотрела мимо него на пруд, — разлучить меня с ним собрался…