Арсений Ларионов - Лидина гарь

Мысль эта несколько его успокоила и вернула к воспоминаниям о Лышегорье. Он представил, как вернутся домой, как возьмутся за дело. Душа его постепенно обрела ровность. «Все, что бог ни делает, — все к лучшему», — утешил он себя, рассчитывая, что уже в ближайшие дни они двинутся дальше, на Север.

А дня через два Селивёрст уговорил Егора пожить еще недельку-другую в Москве, пока на Севере распутица и Печорский тракт в топях плывет…

Егор махнул рукой, мол, тоже верно, в топь-то не сунешься. Друзья московские им быстро дело подыскали, как бывалых плотников устроили на завод Михельсона в столярно-плотницкий цех. А по вечерам они помогали в городском штабе рабочих дружин.

Жизнь опять закрутилась в бешеном ритме…

Весна была хоть и ветреная, но солнечная. Днем они работали в цехе, а по вечерам проводили занятия во дворе, разделив рабочих на две группы. А уж позднее Селивёрст уходил на свидание с Наденькой. И наблюдая, как он все более втягивается в московскую жизнь и Наденька все больше занимает его, Егор опять забеспокоился и решил, что лучше, пожалуй, ему самому поговорить с ней.

«Надо ли им далеко-то заходить, все же и домой нам пора возвращаться, да и Селивёрсту с руки ли в городские записываться. И опять же Лида. Да и городские-то, они, судя по всему, непостоянны, настроение у них — голова всему. А настроение — ветер, перемена — каждый день. Надо ли Селивёрсту затеваться. Лучше домой, Лидушка-душа ждет, а чего еще мужику надо. Возможно, баловство это все, кто может правду про Наденьку знать, про чувства ее. А домой — как хорошо!..»

Он все чаще стал приходить к мысли, что зря настоял на розысках Наденьки, и обнадеживал себя разговором с ней, который, может, все и определит, поставит на свое место. «Поедем-ка мы с Селивёрстом домой, в Лышегорье, к женам своим», — думал он теперь постоянно, и мысль эта не давала покоя, неприятно тревожа своей затянувшейся неразрешимостью.

А вскоре, к счастью, случай для разговора ненароком подвернулся. Рабочие из заводской дружины позвали Селивёрста вечером на собрание партячейки. Оно затянулось надолго, и Селивёрст попросил Егора пойти к университету и встретить Наденьку после лекций. Тот в душе возликовал даже и пришел на Моховую улицу задолго до назначенного часа. Сначала ходил вдоль Охотного ряда, потом — по аллеям Александровского сада и в ожидании немножко поостыл, схолонула горячка, и решительности поубавилось.

«То ли я задумал? — сомневался Егор. — Вряд ли Селивёрст одобрит, что я по собственной воле да охоте жизнь его хочу вершить. И не похоже на него, чтобы вертел да скрывал он до сих пор и ничего Наденьке не сказал о Лиде. Не мог не сказать, не мог. А если даже и не сказал, то мне ли встревать в их дела? Но ведь и ехать бы нам надо, а поедет ли она с нами?! Э-э-э, торопыга я, как есть торопыга, не за свое дело взялся, как есть не за свое…»

Внутри него все сжалось от напряжения, он сокрушенно качал головой и не видел выхода, как ему поступить, как дело разумно и по сердцу поправить.

С тем он и вошел в тесный, неуютный дворик медицинского факультета, с нависшими со всех сторон мрачными домами, потемневшими за зиму от въедливой угольной копоти. Воздух, нагретый за день на площадях и улицах, лениво растекался по дворику и загустевал летним теплым настоем. Егор прислонился к стене, задумался, погружаясь в себя, в мысли, теперь уж далекие от его тревог, успокоился, затих и не заметил, как, отпустив с маху тяжелую застекленную дверь, из подъезда выскочила Наденька и нерешительно задержалась, оглядываясь кругом. Заметив Егора, она испуганно замерла и неспешно стала спускаться по ступенькам, поджидая, когда он обернется к ней, но с каждым шагом все более беспокойно поглядывала на него и вдруг торопливо застучала каблуками, устремляясь к нему. Длинная светлая юбка, широкая в подоле, отлетала взломанным гребнем, не мешая ей двигаться быстро и свободно. Егор даже вздрогнул, увидев ее, — ему показалось, будто идет Лида…

Наденька была довольно высокой, а в талии тонкой, и шаг у нее был ровный, только чуть-чуть замедленный, что придавало всей фигуре особую грациозность, а неторопливое движение руки и лебедино-непринужденный поворот головы — особую плавность и размеренность. Возможно, эта величественная стать ее и привела Егора в невольное смятение, а возможно, схожей ему показалась женственная мягкость в лице и по-девичьи легкая печаль в встревоженном взгляде.

Егор не мог точно сказать, в чем была эта схожесть — в лице, во взгляде, в походке, стати. Чем сосредоточеннее и напряженнее он вглядывался, тем больше сознавал, что в облике ее действительно есть что-то Лидино, неуловимо близкое и родное ему.

Но чем ближе она подходила, тем в лице ее явственнее проступала легкая, защитная тень горделивой отчужденности, независимости, столь присущая девушкам городским. И растворялось явное сходство с Лидой, столь разительное на расстоянии.

— А что с «медведушкой»?! — еще издали спросила она тревожно.

— Да ведь дела у нас, — уклончиво ответил Егор, — забот хватает.

— Опять собрание или митинг или что-нибудь в этом духе? — Она была недовольна. — Уж совсем он недоступен и вечерами все занят…

Голос ее неожиданно надломился, обмяк, выдав глубокую печаль и легкую ранимость.

Егор опять подумал: «Дело-то, видно, далеко зашло…» А сам неторопливо, желая утешить, ласково ответил:

— Не бойся, не в лес убежал твой «медведушка». Верно, собрание у него. Время нынче такое, все на собраниях решаем, — сказал он, думая о чем-то своем.

— Ну, хорошо. — Наденька решительно взяла Егора под руку. — Веди, где он там заседает, я тоже послушаю и его подожду.

— Не могу, Наденька, не могу. Селивёрст просил проводить тебя до дому. — Егор от такого оборота дела даже несколько сконфузился.

— До дому я и сама дойду.

— Да ты не серчай, ведь у него дело-то серьезное, не шутки-побасенки… — пытался он теплым словом утешить ее и сдержать излишнюю горячность.

Они вышли на Моховую, и Наденька сразу же свернула к Охотному ряду. Егор — следом за ней. Она молчала, молчал и он, решив отказаться от разговора, чтоб совсем ее не обижать. «Подумает еще, что Селивёрст мне поручил подготовить ее. Пусть сами разбираются». Так они поднялись до Большой Лубянки, а на пересечении с Бульварным кольцом она неожиданно предложила:

— Пройдем, Егорушка, к Чистым прудам, посидим, на лебедей посмотрим, домой идти совсем не хочется.

— Пойдем-пойдем, — обрадованно закивал он.

— Не сердись, я рада видеть тебя, но ведь хорошо, если бы рядом и «медведушка» был. — Она улыбнулась грустно и застенчиво. — Глаза у тебя чужие, нет в них прежнего тепла.

— Душа болит, ноет, не то мы делаем с Селивёрстом. Душе холодно, вот и глаза леденит…