Арсений Ларионов - Лидина гарь

Егор это чувствовал и был рад, что так все складывалось. Когда теплые летние сумерки накрывали луг, они втроем уходили к реке, беззаботно погружались в приторно-мягкие, прогретые воды Припяти. Плескались, гоняли наперегонки по нескольку раз за реку и обратно, чувствуя упругую легкость тел и счастливую безмятежность. И так хорошо, вольно им было, что отодвигались куда-то боевой фронт и трудный завтрашний день страшной войны.

Разморенные, усталые, они выходили на берег и падали в душистые кучи свежего сена. Подолгу молча лежали, блаженно ощущая прохладное облачко, притянутое разогретыми телами из мглы опустившейся ночи. И никогда не знали, сколько длилось это молчание и сколько оно могло бы еще длиться. Сначала всегда поднималась Наденька (так повелось с первого вечера, как пошли они купаться) и медленно спускалась к тропке, идущей вдоль реки. Селивёрст поднимался следом, а Егор оставался лежать с закрытыми глазами. Тихий, безмолвный.

Скоро они растворялись в ночи. Лишь ветер, лениво прокатившийся вдоль реки, запоздало доносил до Егора нежный лепет Наденьки. И он, понимая, как, должно быть, они истомились в ожидании спасительной темноты, тихо улыбался, сочувствуя им всей душой.

Поутру, когда солнце багровым косматым диском только-только повисало над стогами, Селивёрст и Наденька возвращались. Мягким толчком они будили Егора, и он почему-то всегда напряженно вскакивал, но, увидев их улыбающиеся глаза, полные великой радости, которую испытали они в легкий предрассветный час, успокаивался…

И потом всегда он до боли явственно помнил Припять, утреннюю свежесть, нежный свет их счастливых глаз и усталую впалость лиц — отметину пылких бессонных ночей. И именно тогда, на Припяти, стали тревожить его самые неожиданные вопросы: «Неужели забвение приходит так же легко, как обновление души? А может, все скоротечно? И вовсе без труда вытесняет старое? А может, есть что-то магическое в этом тайном, необъяснимом отыскании близких душ?» И он вспоминал Лышегорье, Лиду. Он не сравнивал ее с Наденькой, давно решив, что они разные, но каждая по-своему, конечно, была прекрасна. И его неотступно стала преследовать малоприятная мысль: как могут сложиться отношения Селивёрста и Наденьки? Но разговоров об этом он ни с кем из них не вел, да и можно ли было всерьез на войне загадывать о будущем, однако беспокойство, появившееся тогда, уже не покидало его…

После короткой передышки и пополнения новобранцами полк вернулся на передовую, а Наденька — в госпиталь. Жизнь снова вошла в фронтовой распорядок: и Наденька, и Селивёрст виделись совсем не часто. Отец Наденьки наверняка догадывался об увлечении дочери, но при встречах по-прежнему был добродушен, приветлив, по-прежнему допускал появление Селивёрста в своей избе.

А осенью пошли долгие, холодные дожди. Наденька ненароком простудилась и заболела, состояние было не столь тяжелым, но отец решительно откомандировал дочь в Москву для длительного лечения, не вняв ее настойчивым возражениям. А после выздоровления она осталась дома и написала, что так решил отец. Но вскоре и отца отозвали в Москву. Письма от Наденьки какое-то время еще приходили по-прежнему часто. Однако со временем все само собой расстроилось, письма были все реже и реже, а потом и вовсе перестали приходить.

Егор видел, что молчание Наденьки гнетет Селивёрста, но тревожить его разговорами не стал, решив, что жизнь сама своею волей выбирает пути и перекрестки человеческие.

Прошло еще почти два года. Уже после Октябрьской революции, когда с германским фронтом было покончено и мир был заключен, Егор и Селивёрст наконец собрались домой. Везли их медленно, со множеством задержек, остановок и всяческих неприятностей. До Москвы добрались лишь на исходе апреля. А добравшись, они решили малость передохнуть, погостить у старых друзей. И скоро отыскали фронтовых товарищей, выдвинувшихся при Советской власти в большие руководители. Дорогим гостям были рады и принимали их везде по-свойски, тепло. Так за бурными разговорами о власти народной, о том, как жить, как править Россией, незаметно несколько дней и пролетело.

Но Егор замечал, что у Селивёрста — легкая грусть в глазах, какая-то невысказанная забота. Он сам про себя решил, что связано это, должно быть, с Наденькой. И с легкостью душевной предложил: «А не поискать ли нам, Селивёрст, Наденьку? Вот бы она удивилась…»

Селивёрст поначалу как-то неопределенно мялся, вроде бы и отказывался, так, без большой охоты, все воспринял, но потом вяло уступил настойчивым просьбам Егора. И они в тот же день отправились, без труда нашли на Садовом кольце Мещанскую улицу, а в самом начале ее — Грохольский переулок. В глубине переулка среди невысоких деревянных домов и стоял дом Наденьки — старинный двухэтажный особняк из крутообожженного красного кирпича. Семья Клочковых жила в верхнем этаже.

Дверь им открыла сама Наденька, очень обрадовалась, потащила в комнаты. И до позднего вечера просидели они у Клочковых, распивая чаи. Опять вспоминали весну в Перхушкове, словно именно она хранила то легкое, незабываемое очарование, что еще соединяло их, вспоминали и сенокос на Припяти, войну, революцию…

Отец Наденьки и на сей раз был весьма приветлив, расспрашивал о настроениях на фронте, что думают солдаты о большевиках и как долго, по их мнению, власть новая продержится.

Егор и Селивёрст горячо, перебивая друг друга, рассказывали все в подробностях. Последние два года оба неоднажды избирались в полковой и даже дивизионный солдатские Советы, оба умом повзрослели, жизнь России видели яснее и шире, чем прежде, и не сомневались, что перемена власти произошла надолго.

Однако по разговору и настрою Клочкова они чувствовали, что к большевикам он относился весьма сдержанно, чувств и симпатий своих никак не выказывал, даже более, оценивал действия правительства чаще критически, как мало эффективные, антидемократические.

А они, напротив, оба говорили о власти большевиков возбужденно, запальчиво, упирая на кровное родство ее с народом. Клочков им не возражал, слушал внимательно и все хотел поточнее узнать, а сколь велико в массах солдатских такое умонастроение.

— А все же, тогда в Перхушково, я был прав, — сказал он задумчиво. — Помните наш разговор об Аввакуме? Да, иначе и быть не могло в нашем благословенном Отечестве. «Новая Россия, революция, власть народу…» Да, собственно, что вы знаете о себе, о новой России, за которую готовы лезть на Голгофу… Что вы знаете?! Вы, темного аввакумовского семени люди… Учение расколоучителей ваших стало для старой России глубокой национальной трагедией. А вы затеяли новую, еще более чудовищную…