Арсений Ларионов - Лидина гарь

А у Ильи до сих пор заноза в сердце сидит, даром что жизнь доживает. Но, я думаю, за тебя он отдаст, ты в мамушку пошел и лицом, и характером. А он любил ее, оттого и ты ему по душе. Потерпи малость…

Селивёрст не помнил ни мать, ни отца, лишь что-то далекое и тревожно-смутное осталось в его памяти от тех лет. И жизнь их доносилась до него совсем слабыми отголосками. Иногда они с тетушкой ходили на могилу матери, а по пути останавливались и у могилы отца. Елена Петровна крестилась, отвешивала поклон, и они шли дальше. О матери же она говорила много, и о ее доброте, красоте, о кротости, о любви ее к сыну своему единственному, в котором она души не чаяла, тешила да нежила, мечтая вырастить и женить на самой красивой девушке. А там и внуков еще понянчить собиралась. Но не привелось ей радость эту земную испытать.

Селивёрст с ранних лет любил мать по рассказам тетушки. И частенько один ходил на могилу, убирал холмик по весне и осени. В часы эти ему бывало особенно грустно. Острее, чем когда-либо прежде, он чувствовал, что одинок на этом свете. Жалость подкатывала к горлу, давила внутри. Он, свернувшись калачиком, часами лежал на могильном холмике и тихо плакал. Ему казалось, что слезы теплом своим пробивали в песке две дырочки, уходили в глубь земли и ложились теплом на грудь матери, передав ей сыновью любовь и печаль.

Елена Петровна замечала, что он ходит на кладбище. И всегда возвращается грустный, одинокий, заплаканный, но никогда его ни о чем не расспрашивала и не отговаривала ходить туда. «Пусть страдает, душой мягче станет…»

И слушая рассказ Кузьмы Петровича о несчастной любви матери и Ильи Ануфриевича, Селивёрст с надеждой подумал, что чувство его к Лиде — это вроде бы как наследственный дар матери, в чем-то высшем стоящий над ним, его жизнью, жизнью Лиды, жизнью его матери и Ильи Ануфриевича. И мысль эта принесла Селивёрсту облегчение и успокоение.

Утром он вновь отправился на речку. Лида была уже на мыске. Сидела, обхватив руками острые коленки, и весело поглядывала на Селивёрста.

Он опять купался один, стремительно сплывал до порога, потом легко поднимался вверх. Лида не сводила с него глаз, и Селивёрсту чудилось, что с ним происходит что-то таинственно-необыкновенное. Он был переполнен влечением к Лиде. Ему было хорошо, когда он думал о ней, и с нетерпением ждал той минуты, когда в их отношениях наступит ясность, простота и естественность, как между людьми близкими. Он нестерпимо желал и этой близости, и этой ясности…

Накупавшись, усталый, облитый мелким серебром воды, прежде чем плыть к своему берегу, он впервые за все дни вышел на мысок к Лиде, подошел совсем близко, и тень его накрыла ее.

— Какой ты большой, Селивёрст Павлович, — восторженно воскликнула она.

— Неужели такой и большой? — улыбаясь, шутливо переспросил Селивёрст.

— А почему ты смеешься? — обиделась Лида.

— Это только дети видят взрослых большими, — он с нежностью смотрел на нее, — ты ведь не ребенок? Мы с тобой оба взрослые. Или не так? — уже вполне серьезно и несколько тревожно зазвучал его голос.

— Почему ты решил, что оба?

— Но если ты еще дитя, то на свидание тебя не пригласишь.

— А если взрослая? — Лицо ее вдруг просветлело, в глазах весело запрыгали солнечные зайчики. — Тогда что?!

— Тогда?! Вернусь в Лышегорье и позову тебя на свидание, — сказал он решительно.

— Ты всерьез?!

— Почему бы нет. Всерьез…

— Когда это будет? — и, полная нетерпения, посмотрела ему в глаза.

— В воскресенье, после полудня, в Высоком заулке.

— Где же там мы сыщем друг друга? — Ей показалось, что он шутит.

— На пашне Кузьмы Петровича, у Татьяниного креста. Придешь?

— Приду. Только ведь это далеко.

— Если ближе, то всем слышно будет, что я тебе скажу. Я хочу, чтоб только ты одна слышала и знала.

Наклонившись, он нежно поцеловал ее влажными губами в самый кончик носа. Она даже и сказать ничего не успела, как Селивёрст бросился в воду и поплыл на свою сторону.

Перед тем как совсем уйти с речки, окликнув ее, помахал рукой приветливо и прощально.

А она все еще сидела, обхватив руками коленки, и глядела вслед ему, пораженная столь неожиданным разговором и еще более неожиданным прикосновением, от которого даже закружилась голова.

В тот момент Лида не знала, что судьба ее уже решена и чувствам ее, трепетным и нежным, ревнивым и страстным, суждено прийти в согласие с жизнью.

Они оба прожили эту неделю в душевном смятении и недомогании. Даже тяжелая работа в последние дни сенокоса не могла осилить душевных мук Селивёрста.

В Высокий заулок Лида шла через перелесок, по тропинке грибников и ягодников. Селивёрст — лесом, через березняк, от ручья в гору. И встретились они нечаянно на перепутье, не дойдя до Татьяниного креста.

Оба вздрогнули разом от неожиданности, смутились и растерянно посмотрели друг на друга. Но все это длилось какую-то долю секунды, Селивёрст шагнул навстречу и порывисто привлек ее к себе. Напрягшись, они замерли в полуиспуге, нервная дрожь обожгла их, огненное тепло ударило в головы, и лесная тропинка медленно покатилась из-под ног…

Селивёрст тяжело перевел дыхание и стал приподниматься на подушках, ему было душно от нахлынувших чувств, от поразительной остроты воспоминаний… Только он, конечно, не знал и не ведал, что эти же картины их юности волновали и Лиду в последние дни жизни ее. В лешуковской избе на Нобе Лида провела последние счастливые часы, именно здесь она вновь обрела любимого Селивёрстушку, обрела навсегда, как и он сейчас воспоминаниями юности, воспоминаниями болезненно мучительными, невольно освежил душу и вернулся в мир ему по-прежнему близкий и дорогой.

Маша украдкой глянула на Селивёрста, заметила его смятение, но продолжала читать:

— «Думал бы ты обо мне, не задумал, спал бы, не заспал, ел бы, не заел, пил бы, не запил. Чтоб во всю-то жизнь твою была лишь я тебе милее свету белого, милее солнца пресветлого, милее луны прекрасной, милее всех избранниц твоих, будь они краше, лучше меня, и даже милее сна твоего глубокого по всяко время. Лишь меня единственную ты помнил бы и любил, и сердцем страдал, и жаждал меня во всяку пору, во всяк час ненастья и беды, радости и счастья…»

— Маша, девочка моя, хватит читать, устала ты, — перебил ее Селивёрст.

— Нет, хорошо мне, никогда я еще в жизни не слышала столько чудных слов. Сколько ни читай — и всех не переберешь, — восторженно ответила она.

— В другой раз почитаешь еще. — Селивёрст благодарно погладил ее по руке. — Иди домой, я полежу, может, усну… Спасибо тебе, добрая девочка.

Он поднял глаза, тепло улыбаясь в бороду. И опять поймал себя на мысли, что у Маши поразительно много сходства в лице с Наденькой.