Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Так ведь будет через два месяца и восемнадцать, подкатится твой зрелый годок, подкатится…

Она неожиданно улыбнулась ясно и светло сквозь слезы, довольная и радостная, что велик он стал.

— А душа-то моя на том свете изведется в неведении, с кем ты тут да как у тебя. Выбери, Селивёрстушко, себе голубушку да женись. Жизни моей, может, и осталось еще месяца три, а то и того меньше… Долго, видит бог, не протяну. Не упрямься, уступи. Это моя последняя воля перед смертью.

И умолкла.

И оба они долго молчали, тихо погружаясь в опускавшиеся светлые сумерки летней ночи.

Но Селивёрст хоть и молчал, а лицо неожиданно озарилось, и легкое возбуждение охватило его. Он нервно теребил и мял уголок одеяла, которым укрывалась Елена Петровна, и думал о своем, собираясь с духом, и наконец спросил:

— Мамушка, а младшую поташовскую дочку посватаешь?

— Младшую? Да у них там все мал мала меньше. Так которую?

— Лиду бы? — с глубоким выдохом вырвалось у него.

— Да ведь она совсем еще мала, Селивёрстушко. Девчонка еще. А нам хозяйка нужна.

Елена Петровна была явно озадачена скорым выбором племянника. В душе-то она ругала себя, что сразу не назвала свою избранницу, давно ею примеченную и облюбованную для него.

— Хозяйку бы, сынок, хозяйку. Вот как Агриппинушка, старшая дочка Демьяна Лукича, уж всем хороша, — не удержалась тетушка, — и лицом, и статью, и рукодельница-умелица, и душой добра, отходчива. А добро-то, сынок, дар божий, редкий. Поди сыщи. А в Агриппинушке уже все прояснилось. Лет-то ей скоро двадцать будет. А Лида твоя — ребенок, от нее так и жди подвоха. Какой еще станет, одному богу известно. К тому же, что люди скажут, ребенка сватаем. Нехорошо это, сынок, ой как нехорошо! А Агриппинушка — маковка, глядеть на нее сердцу любо-дорого. Выбирай-ка ее…

Но Селивёрст молчал, ровно и не слышал, что она говорила, лицо его было безучастным. Имя Агриппины не произвело на него никакого впечатления. Он выждал и, почувствовав, что тетушка выговорилась, вновь спросил:

— Мамушка, так посватаешь Лиду?!

— Ты думаешь, Поташов отдаст ее?

Селивёрст тоже сомневался, но признаваться тетушке не хотел. «Пусть сватает, а там посмотрим», — подумал он.

Отец Лиды, Илья Ануфриевич, был человеком угрюмым, нелюдимым, на вид суровым и недоступным. Когда все семейство Поташовых на сенокосе приходило в дом к Лешуковым, сам хозяин чаще всего оставался у себя в избе. Редко участвовал в общем веселье, а если и приходил, то говорил обычно с Кузьмой Петровичем, распивая чай и не обращая никакого внимания на остальных. Все Поташовы — и жена Ильи Ануфриевича, и старшие сыновья, и дочери — всегда косили глаз на отца, опасаясь прогневать его какой-нибудь своей нечаянной выходкой или еловом неуместным, неловким.

Селивёрст представил себе, что стоит перед Ильей Ануфриевичем и просит руки его дочери, а он колючими, въедливыми глазами молча смотрит на него, что-то прикидывая неодобрительно. Селивёрсту жутко стало.

Елена Петровна, наблюдая, как племянник меняется в лице, понимала, что, возможно, он тоже думает о Поташове, о трудном разговоре, испытывая невольный страх перед ним.

— А Демьян-то Лукич наверняка отдаст Агриппинушку за тебя, — мягким, вкрадчивым голосом снова начала тетушка. — Он ведь в тебе души не чает. Да и дочка у него хороша.

— Мамушка, если свататься, то к Поташовым, — сказал он уж твердо, как бы определенно склоняясь к тому, что разговор о дочери Демьяна Лукича дальше и вести не стоит.

— А если Ануфриевич отрубит, тогда не подступишься.

— Переживу год-два, подожду, а там, глядишь, она и подрастет. Не сердись, мамушка, другой мне не надо.

— Когда ты только успел ее высмотреть?

— Так на глазах она, ягодка, росла-росла, да за одно лето выросла, — и весело рассмеялся, довольный, что тетушка вроде бы уступила ему.

— Ну, пусть будет по-твоему, — сказала она. — Попрошу Кузьму Петровича, он знает, как надо с Ильей поговорить, авось и по-твоему выйдет.

Вернувшись на пожни, Селивёрст передал Кузьме Петровичу, что тетушка совсем плоха и хотела бы увидеть его в ближайшие дни. Кузьма Петрович поворчал, что не время и некстати, но вечером, в тот же день, когда работа была уже закончена, уехал в село. И глубоко за полночь, не дожидаясь утра, вернулся обратно. Отозвал Селивёрста в сторону.

— Не отдаст Ануфриевич девчонку-то, мала она больно. Что тебе приспичило именно с ней сватовство заводить?

— Да как же мала, Кузьма Петрович? — голос Селивёрста вдруг напрягся. — Чем же это она мала?

— Не ростом мала, конечно, годами. Не принято у нас незрелых девок замуж выдавать. А то ты не знаешь.

— Да какая же она незрелая?

Селивёрст начал нервничать, и нотки разочарования зазвучали в его голосе. Он почувствовал, что тетушка не склонила Кузьму Петровича посватать за него Лиду. «А может, и не больно настаивала, чтобы племянника не обидеть, призвала Кузьму Петровича», — с досадой подумал он.

— Чего это тебя как беса в трясучку кинуло, дрожишь весь.

Кузьма Петрович внимательно и долго посмотрел на Селивёрста и добавил, вроде как соглашаясь с ним:

— Девушка она, конечно, видная, не по годам крупная, красивая, все в ней приспело и вызрело. Такая у них, Поташовых, порода, и кровь-то не по-северному буйная. Зреют быстро, страстями жить начинают рано. Кто знает, а вдруг Илья и отдаст тебе Лиду, на него ведь как найдет. — Кузьма Петрович сказал неопределенно и уклончиво. — Мой совет — подожди до конца сенокоса. А перед тем как съезжать, прямо здесь я и поговорю, вроде бы как сват. Только ты с Лидой изловчись перемолвиться, чтоб для нее не было неожиданностью. Хорошо, если она сама сердцем к тебе расположена, — по-отцовски одобряюще Кузьма Петрович толкнул Селивёрста в плечо, — тогда дело сделаем. А вот тетушка твоя, Елена Петровна, уж как есть не жиличка на этом свете, — вздохнул он тяжело, — как есть не жиличка.

И пошел в избу.

После разговора с Кузьмой Петровичем Селивёрст почти не спал и поднялся с постели рано, когда утренняя заря только набухала, раскрасив лес на взгорье густой багровой киноварью. Хотя прежней маеты он не испытывал, но на душе у него после разговора с тетушкой, а потом и с Кузьмой Петровичем было неспокойно. Томительное ожидание угнетало его. Он искал выхода, и ему хотелось, не откладывая, увидеть Лиду. «А может, удастся поговорить — тогда все яснее будет…»

Он, конечно, не надеялся увидеть ее сразу же, но решил, что отныне по утрам купаться будет только у того песчаного мыска, где наблюдал за Лидой из своего укрытия.

«Глядишь, невзначай, снова увижу ее и уж тогда непременно заговорю». Мысль эта согревала его, оделяя малым, но все же облегчением.

Пока он дошел до речки, солнце поднялось и нижним краем покатилось по кронам дальних сосен, раскачиваясь и западая за высокие ели, как корабль на крутой океанской волне. От ходьбы, веселого утра и сладкого ожидания на душе у него стало спокойнее. Он, не прерываясь ни на секунду, все думал, что же скажет ей — и скажет ли что-то определенное. «Решусь ли, решусь ли? Вот уж действительно напасть какая-то».