Арсений Ларионов - Лидина гарь

Он смолил лодку, работал до седьмого пота, и почему-то целый день перед ним стояли внимательные, ясные глаза девочки, ее настойчивый, совсем не детский взгляд.

Уже в конце дня, за ужином, он невзначай спросил у тетки:

— А сколько же лет дочери Ильи Ануфриевича?

— Которой это? — удивилась Елена Петровна столь неожиданному интересу племянника.

— Лиде…

— Да, большая девочка-то, лет четырнадцать, поди, а то и все пятнадцать, — ответила Петровна. — Только ведь рослая она, так кажется, что ей и больше. А так-то совсем дитя. — Помолчала, а потом, поглядев на него внимательно, спросила: — А ты чего это, Селивёрстушка, поинтересовался? Уж не приглянулась ли она тебе?

— Да ты ведь сама говоришь, что она еще дитя, — уклончиво ответил он.

— Да вас, мужиков, разве поймешь, кто вам и когда больше нравится, — и улыбнулась, словно открылся ей тайный смысл его уклончивости кроткой.

Разговор этот Селивёрст не поддержал, только почему-то подумал про себя, что Лида-то моложе его лишь на три года. И именно с того дня он заметил, что живет она с ним рядом.

Хотя Лида больше уж никогда не смотрела на него в упор, открыто, но осторожно, украдкой глаза ее всегда следовали за ним. И днем, когда он работал у себя во дворе, и вечером, когда он с дружками веселился на горке. Обыкновенно в такие часы она стояла поодаль среди своих одногодков и наблюдала за ним. Он чувствовал, как день ото дня легкий, ласковый ветерок набирал силу и сладко волновал его душу…

Именно с того весеннего утра, с того мимолетного разговора Лида уж не выходила у него из головы. И при встрече с ней во дворе, на улице, в поле сердце его наполнялось радостью, будто он только и ждал, когда эта девочка вновь мелькнет перед ним. Ему нравилось, что она открыто смотрит на него и все же всякий раз смущается, краснеет и неумело пытается скрыть свое волнение. И его все больше захватывало страстное влечение к ней. Но он мучительно сдерживал себя мыслью, что Лида еще совсем девочка, подросток, хорошо ли оказывать ей знаки внимания?

Однако время шло, девочка росла.

И вот что случилось через зиму после того весеннего утра, в самый разгар поры летней…

Каждый год Селивёрст ездил на сенокос вместе с Лешуковыми. Их пожни были по соседству с поташовскими. Сначала Селивёрст работал на пожнях Лешуковых, а потом все переезжали в низовья Нобы и косили на пожнях Елены Петровны.

Обычно и Лешуковы, и Поташовы ехали на страду, прихватив всех детей от мала до велика. Северное лето быстротечное, короткое. Люди еще к теплу не привыкли, босые ноги по мягкой траве еще не обносили, а глядишь, и август донышко показал, опять осенний хлад дыхнул печально, и вся жизнь в природе вовсю заспешила на убыль.

А поскольку бывало, что иной год в Лышегорье даже в июле погожих дней с неделю не набиралось, то и Лешуковы, и Поташовы торопились взять больше сена, пока стояло вёдро. Вот всей оравой и работали, взрослые спешно косили, дети ворошили траву граблями, таскали в кучки сухое сено. Дело спорилось, стога росли ходко, каждый день прибавляя промежки.

Спали накоротке, от поздней вечерней росы до первых ранних зарниц.

Занятые работой, семьи редко виделись, хотя и жили рядом, лишь песни с берега на берег летели эхом навстречу и летнее небо протяжно отдавало перекатами звонких девичьих голосов.

Но когда падали тягучие, затяжные дожди, семьи сразу же спешили собраться под одной крышей. Чаще сходились почему-то у Лешуковых: то ли изба у них была попросторнее, то ли чай погуще, то ли мужского полу поболее. Словом, Поташовы всегда оказывались на сборы легче, и уж всей гурьбой, с туесками, полными морошки, молока, садились к общему столу, и начиналось общее времяпрепровождение, долгое и всем в удовольствие.

Снова шел разговор о погоде, о сене, кто сколько поставил, да у кого какая трава, да кто первым на покосе идет, да складные ли получаются стога. И разговор этот, так же как работа, неожиданно и легко перемеживался песней, то веселой, озорной, то грустной, протяжной. Грустные пела женская половина, а мужская слушала, и печально оглядывала своих жен, дочерей, внучек, и думала о чем-то своем, прожитом и будущем, далеком от этой летней лесной избы, этих песен, этих тяжело падающих заунывных дождей.

В такие часы Селивёрст нередко чувствовал на себе настороженно настойчивый взгляд Лиды. Иногда будто ненароком глаза их встречались, обжигая друг друга. И всякий раз он поражался, как много успевали они сказать ему за краткий миг встречи. Он слышал молящий, немой зов и чувствовал, что взволнованное томление ее действует на него, дурманит, щемит сердце. Ему казалось, что он взлетает вверх, к небу, слегка отталкиваясь, и от толчков его чутко колышется зыбкое пространство, будто во сне, а не наяву все с ним происходит.

Потом опять начиналась работа, и душевная боль постепенно отходила, только глаза Лиды по-прежнему смотрели на Селивёрста и возбужденно ласкали своим прикосновением.

Обычно мужчины на той и другой стороне речки вставали, как только багровое марево окрашивало ранние сизые сумерки, и косили, пока солнце не поднималось над лесом. В эти предутренние часы трава была росная, свежая и под косу ложилась податливо.

Селивёрст поднимался раньше других и прямо в ночной рубахе через пожни шел к воде. Он ценил эти минуты наслаждения и одиночества. Ему нравилось побыть одному в ранний час, когда белая ночь еще висела молочным облаком над пожнями, над речкой. На излучине было облюбовано просторное и глубокое местечко, где он купался, нырял, плескался в полное свое удовольствие.

После купания, усталый и обновленный, он несколько неспешных минут лежал в траве. Высоко над головой, рядом с небом, раскачивалась пышной белой кроной полностволая породистая ромашка. Где-то рядом скреб крот, потом топал вокруг него, словно человек, и затихал, притаившись. А то на руку его нечаянно садилась божья коровка и, заметив, что он за ней наблюдает, тут же притворялась мертвой — перевернется на спину, подожмет лапки — и замрет. Лежит тихо и бездыханно, пока он смотрит на нее, и стремительно вспорхнет, как только он от нее отвернется.

«Как складно все в природе, — думал Селивёрст. — Как складно и просто».

Его захватывало единение с миром, полным своей жизни, совсем отличной, казалось бы, от его собственной. Он не уставал каждый день наблюдать яркость возникновения и столь же скорого увядания трав, цветов. И не уставал размышлять над целесообразностью всего происходящего. Он понимал, что власть природы сильнее власти людской, сильнее, шире, могущественнее и безграничнее. В природе жизнь не замирает ни на секунду. Всегда новая, неожиданная, всегда полна красоты, радости. И даже увядание в ней ложится лишь тенью легкой печали. «Поразительно, — думал он. — Поразительно, как эгоистичны и несовершенны мы в сравнении с природой». И мысли эти волновали его, тревожили. «Опять же в природе все, как утро и вечер, всегда в движении, и потому нет ни начала, ни конца, есть лишь сама жизнь, когда-то давно взявшая этот неослабевающий в веках разбег…» Размышлял он тихо, покойно, и никто не нарушал его размышлений, никто не прерывал его медленно текущих мыслей.