Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Чего это он?

— А вот так. Сынки-то, выслушав его, набычились. Лука им, оглядев каждого внимательно, и говорит, мол, лишь одна Марфа в душе имеет огонь внушения. Неистовостью своей колдовской она уж теперь, мол, в деревне посильнее его самого. «Никому из вас дар такой не дан, ей, стало быть, и призвание родовое наследовать, она лишь отмечена страстью такой, стало быть, и не мной выбрана. Я лишь волю ту высшую по необходимости выполняю».

— И что же?!

— На том всех и распустил. Умирать собрался. Целую неделю умирал. И ту последнюю неделю Лука и Марфа провели взаперти вдвоем, премудрости ее учил он. И на руках у нее крепко уснул как мертвый. Бездыханный, а она одна, по его завету, сутки возле него еще просидела.

— Сутки, говоришь?

— Сутки его берегла. А после оживления Луки стали в деревне говорить, не умертвила ли она его, будто бы сыновья по злобе слух такой пустили…

— Воно как?! А замужем-то за кем она?

— Уж дважды вдовица, с первым, говорят, лет пять-шесть жила, и умер неожиданно, со вторым — лет, наверное, тоже пять, и вот тоже неожиданно умер, с полгода, может, назад.

— И ребят нет?!

— Беременела и от первого, и от второго, да все мертвые рождались и преждевременные.

— Вот несчастье.

— Того никто не знает, счастье это или несчастье. Только сказывают, что детей она не хотела и во чреве своем умерщвляла их сама.

— Это почему же?

— Всякое говорят. Я слышала, как отец наш однажды в разговоре с Ильей Ануфриевичем сказал: «Чернокнижница, и вдруг добрая, шутишь. Дети пробуждают в женщине добро, а власть над людьми иссушает душу и делает своекорыстной, алчущей, беса в нее вселяет. Так зачем Марфе дети?!» — Маша замолчала и, помолчав, добавила: — Вот они и рождались у нее мертвыми.

— Возможно-возможно, — как-то совсем отвлеченно и безучастно согласился с ней Селивёрст.

— Опять же люди говорят, что Лиду на смерть отправила она. Глазом-то черным своим уперлась в нее и вела до самого огня. Не будь Пыки на пожаре, глядишь, Лида дрогнула бы перед лицом страшноты такой.

— Не дрогнула бы она, Маша, не дрогнула. Если она что-то решила, да еще для людей, так устоит перед любой бедой, такой всегда была. Пыка тут ни при чем. Это сама Лидушка по своей охоте да воле добро творила, — и, помолчав, неожиданно спросил: — А ты Лиду-то помнишь?

— Помню, особо когда она бедовала, с узлом на дорогу ходила, у реки заклинала. Как же, хорошо помню. Только дикая она тогда была, совсем ополоумела, и красота вся ее куда-то пропала.

Боль в голове Селивёрста улеглась, и сдавленность отступила, лишь слабость и сонливость вызывали еще легкое головокружение.

— Знаешь, Маша, а навар-то ведь помог.

Он заметил, что Маша неожиданно замолчала, а ему хотелось, чтоб она еще говорила и говорила. Разговор успокаивал его.

— А я вижу, что помог, глаза вон как посветлели, и хмарь с лица спала, — удовлетворенно согласилась она. — В этом Марфе-пыке не откажешь, зелье справить любое может, и в рай отправить, и в ад спустить.

— Что, и такое бывало?

— Отдохни, Селивёрст Павлович, хватит о ней говорить, а то она послушает-послушает да и сама пожалует.

И мягко улыбнулась, чем-то напомнив ему вроде бы очень знакомую улыбку, но чью — он так и не мог вспомнить…

— Маша, ты бы почитала мне книжку, а?

Селивёрст, не допив, поставил кружку с молоком. И подал Маше книгу сказаний.

— Чувствую, что самому мне трудно будет и страницу прочитать, а вот не терпится услышать, как они книжно-то звучат, все эти магические слова.

— Чтица-то я плохая, — Маша чуть покраснела и нерешительно взяла у него книгу, — всего две зимы училась, а потом отец отдал меня в няньки к Михею-лавочнику, как раз перед революцией. Вот я у них и работала за еду.

— Ну, попробуй, не спеши только. Открой, где закладка, и начинай кряду.

— О, господи-беда! — воскликнула вдруг она, открыв книгу на закладке.

— Не пугайся, Маша!

А про себя повторил «о, господи-беда» — да так же Лида говорила, вот как эхо долетело до меня с ее голоса… и улыбнулся.

— Не пугайся.

— Нет-нет, так, от неожиданности. Это книга Димитрия Ивановича — ссыльного?

— А ты откуда знаешь?

— Димитрий Иванович выписал ее из Петербурга, чтобы доказать Кычину, что заговоры и ворожба его — обман, вымысел, которым он обольщает людей. И когда книгу привезли, у Димитрия Ивановича вот здесь, в этой комнате, собрались Прокопий Васильевич, Тимоха, Илья Ануфриевич, наш отец, Татьяна — жена Егорушки, Лида и еще много других — полный дом был. И Кычина позвали, мол де, разговор мирской есть. Тот что-то побычился-побычился, но пришел. Видно, заинтересовался, что ли. Ну, расселись по лавкам, как полагается, Лида с Татьяной чай разносят, а Димитрий Иванович читать начал. После первых же слов его все так и замерли в страхе.

— Маша, ты-то откуда знаешь, рассказываешь, будто сама сидела и слышала Дмитрия Ивановича? — Он даже не заметил, как просто и естественно произнес имя ссыльного. — Не выдумываешь ли ты, девушка, все?..

— Это вся деревня знает. До сих пор как сядут в застолье праздничное, выпьют, ну и давай рассказывать, как Димитрий Иванович «чернокнижье» читал. Рассказывают да смеются.

— Так смеются. А ты говоришь — замерли все в страхе.

— Это потом, уж как все случилось. А когда Димитрий Иванович читал, тогда все замерли, оцепенели и сидели не шелохнувшись, пока он до конца не дочитал.

— Что же, целый вечер так и читал?

— Целый. И все молчали, и Кычин сидел мрачный, насупленный, но не ушел. А когда Димитрий Иванович, усталый, закончил читать, то и спрашивает у Кычина, что, мол, скажешь, Лука Ерофеевич? А тот спокойно, словно уж давно к вопросу такому приготовился, отвечает: «Слова, Димитрий Иванович, в твоей книге те же, что и я людям говорю, да только книжные они, в буквы уложены, и силы не имеют, пустые слова». — «Как же так?!» — удивился Димитрий Иванович. «А вот так, не в обиду тебе будет сказано. Каждый дохтур говорит слова, и часто одинаковые вроде бы, да не у каждого дохтура слова эти лечат. У меня, дорогой Димитрий Иванович, власть другая, нежели у вас, книжников. Ваше дело — мысль, она умом владеет, а ум дан не всем, он у избранных, а сердце, душа — у каждого. Тут никто не исключен из человеческого круга. А власть сердечная выше и сильнее вашей, книжной». Встал и ушел, не сказав больше ни слова. Вот и спору тому тут конец был.

— Чу́дно-чу́дно, все это чу́дно…

— А что тут чу́дного?!

— Кычин-то, гляди ты, умен как бес, эко лихо вывернулся. — Селивёрст улыбался и качал от удивления головой.

— Это еще что. А вот когда Димитрий Иванович собрался уезжать, то позвал попрощаться Кычина.

— Что же они, в приятельстве состояли?

— Нет, такого не было. Но Кычин любил заходить к Димитрию Ивановичу и вести всякие мирские разговоры. Мужики-то лышегорские очень хвалили Димитрия Ивановича за простоту в разговоре и ясность мыслей.