Арсений Ларионов - Лидина гарь

Он встал с постели, чувствуя, что вряд ли уж уснет, и сел к окну, долго смотрел в поля, на медленно катившееся за лес солнце, смотрел неотрывно на медно-раскаленный, со светлыми прожилками шар и умиленно шептал:

— Ах, это диво — белые ночи… Красота-то какая, неужто на земле есть еще такое место, как наше Лышегорье, — и сам своим мыслям в лад качал головой, приговаривая: — Вот диво так диво. Свет круглые сутки, и никакой тьмы и черни мрачной. Свет — вот диво природы нашей северной и души человеческой. Могу ли я вновь оставить красоту такую, могу ли.

И почувствовал, как неприятно изнутри вырвался сдавленный, отяжелевший недуг и бесовой дрожью потряс все его тело. Слезы застлали глаза, он оперся головой о косяк окна и замер, ожидая, когда пройдет приступ.

Ночь незаметно растопилась в первых лучах солнца, и он совсем успокоился, когда оно, на миг спрятавшись за дальним лесом, снова пошло в гору, на восход. Неожиданно почувствовав себя бодрее, тут же захотел он заняться каким-нибудь делом. В поисках занятия наткнулся на ящик в углу, о котором ему говорили что-то еще в первый день его приезда. Но за болезнью он забыл обо всем, и, конечно, о ящике с книгами Лидиного постояльца.

Ящик был не заделан. Селивёрст легко приподнял крышку, откинул ее, снял легкое домотканое покрывальце и озадаченно посмотрел на книги в старинных толстых обложках, аккуратно и плотно уложенные одна к другой, по самую верхнюю кромку. Он мягко скользнул ладонью по шершавым переплетам, стирая давнюю пыль, и заинтересованным взглядом пробежал по вспыхнувшим золотистым названиям: «Сочинения Пушкина», Гомер «Илиада», «Сочинения Платона», «Сказания русского народа»… Ему показалось это последнее название несколько неожиданным, и он, подтолкнув книгу в сторону, легко извлек ее из ящика.

Вернулся к окну, сел поудобнее и открыл титульный лист: «Сказания русского народа, собранные И. Сахаровым». Перевернул страницу, другую и наткнулся на слова, поразившие его: «Все здесь описано с подробностью, как было в старые годы, прежние, во те времена первоначальные…»

— Эко, как было?!-Да ведь по-всякому было, — раздумчиво повторил он про себя, а взгляд его скользнул дальше по строкам:

«Наши предки любили более чудесное, поражавшее их воображение, любили более великое, поражавшее их ум, любили более ужасное, оцепенявшее их чувства…» Он невольно вернулся к началу этой фразы и прочел еще раз, наслаждаясь могучей внутренней силой, заключенной в ней. «Какое, однако, светлое, ясное наблюдение! И верно ведь, поубавилось в нас простодушия сердечного… Поубавилось, куда ни кинь, — но горечи ему эта мысль не причинила, не ранила, он спокойно размышлял, углубляя ее. — А простодушные-то сердца, они мягки и податливы и на горе, и на утешение, и на радость, и на легковерный вымысел. Тогда и душа натруженно страдает, открывая для себя и чудесное, и великое, и ужасное… Во всем, что исстари проживал народ наш, в страхах его, суевериях, видениях и игрищах — во всем жила, проявлялась и множилась его духовная сила. Особенно у нас, на Севере. Точно подмечено, точно», — размышлял он, бегло оглядывая книгу, пока не попал на страницу, заставившую его суеверно вздрогнуть.

— Черно-кни-жи-е, — медленно прочел он, словно еще не смел сложить слова эти вместе.

Мягкое тепло волнения хлынуло изнутри, как это бывает, когда мы прикасаемся к чему-то вроде бы таинственному и навсегда сокрытому от нашего глаза, а тут нечаянно, в оказии, явившемуся.

— Неужто колдовство тут описано? Да бывает ли такое? Кто же чужие секреты им для книги открыл?

Он на миг замер в нерешительности и перевернул страницу: «Народ никогда не любил чернокнижников, как врагов семейной жизни, за их жестокое вторжение и способность наводить порчу между людьми…»

— Эх ты, порчу?! А верно, порчу, — согласился Селивёрст. — Вон, наш Лука Кычин, разве добро кому сделал?! А может, сделал, почем я знаю?! Да-а-а, вот те и книжка, да как же никто про нее не дознался, — и удивленно оглядел ее, приглаживая обветшавшие обложки. — А может, поскольку она писаная, то и силы волшебной не имеет, потому к ней интереса нету?..

Он перевернул еще страницу-другую и наткнулся на конверт. В нем было письмо, рассказывавшее о смерти Шенберева в госпитале. Селивёрст внимательно прочел его и был поражен словами Шенберева о Лиде, о своей любви к ней. Это место он перечитал несколько раз, и каждый раз будто заново. «Да ведь как сказано, с какой нежностью, — дивился Селивёрст. — И слова эти слышала Лида. И слышала еще раньше, здесь, от живого».

Он почувствовал легкое головокружение, усталость в теле, руки заломило в суставах, и, положив книгу возле себя на табуретке, а письмо под подушку, он лег в постель и, размышляя о чувстве Шенберева к Лиде, долго ворочался, прежде чем уснул.

Его разбудила Маша легким толчком в плечо и предложила попить молока.

— Егорушка наказал мне кормить тебя чаще.

Она улыбнулась ему светло и радостно, поставив рядом с книгой кружку молока и положив ломоть свежевыпеченного хлеба.

— Оставь, Маша, поем, обязательно поем, раз Егорушка наказал.

Он снова чувствовал себя разбитым, в голове шумело, и все предметы постоянно ускользали из его поля зрения. Это раздражало и утомляло его еще больше, он силился вновь закрыть глаза, но какая-то жгучая резь тут же слепила, и огненное марево больно ломило глазницы.

— Да что за чертовщина такая?! — устало пробормотал он и, откинув одеяло, стал медленно подниматься с постели.

— Нет-нет, лежи, ты всю ночь не спал, вот и кружится у тебя голова, — торопливо заговорила Маша, пытаясь удержать его.

— Ты разве еще здесь? — удивленно спросил Селивёрст.

— Здесь-здесь, а где же мне быть? — Она потянула его за плечо, предлагая лечь. — Я дам тебе сейчас попить навару, у меня уж все готово, и сразу тебе легче станет.

— Какой навар?

— А вот глотнешь чарочку и узнаешь, — она поднесла к его губам деревянную стопку и опрокинула в полуоткрытый рот, придержав голову.

— Ну и зелье, будь оно неладно.

— Хорошо-хорошо. Зато в кровь сразу пойдет. Марфа-пыка сама вчера принесла и шепнула мне: «Селивёрсту Павловичу попить это надо». Навар-то на свежих травах настоян, вот тебе и сразу полегчает.

— Марфа?! Это чья же будет?!

— Да ты знаешь ее, она росла вместе с тобой и Егорушкой, даже говорят, если бы не красота Лиды, то Марфа наверняка бы тебя присушила, — она засмеялась весело и по-девичьи звонко. — Любит вот тебя до сих пор. Да она же приходила, может, тогда ты в беспамятстве был.

Селивёрст от неожиданного озорства ее тоже улыбнулся.

— Так это дочка Луки Кычина?!

— Она-она, — Маша продолжала смеяться все так же заразительно.

— Да хотя бы раз я на нее глянул. — Селивёрст невольно смутился, почувствовав, что произнес вслух очевидную несправедливость, и, прячась от глаз Маши, откинулся на подушку.