Арсений Ларионов - Лидина гарь

— В молодости-то Марфа была неказистая, невидная, так себе, девчонка и девчонка, но что-то такое бисовое, притягательное в ней, верно, было.

— Да я пошутила. — Маша вновь залилась смехом. — Я хотела, чтобы ты хоть чуточку развеселился, а то как октябрьская ночь, черно лицо-то, сквозь не проглядишь.

— А какая она теперь? — оживленно спросил Селивёрст, и правда ощутив облегчение во всем теле.

— И теперь такая же неказистая, только власть у нее в деревне после смерти отца стала большая.

— А что так?! Чем она всех взяла?

— Отец-то у нее черный маг был, — таинственно, полушепотом заговорила Маша.

— Чернокнижником его называли в наше время.

— А что это, не одно и то же?

— Одно-одно, — согласно закивал Селивёрст, — один вред — порчу на людей наводить.

— Какая же это порча, дядя Селивёрст? У них просто тайна большая от людей есть.

— Какой я тебе дядя, Маша?! Я ведь брат Егора, стало быть, ты мне сестра. Так или не так?

— Так.

— Или уж в дедушки готова меня записать по хворобе-то моей проклятущей.

— Ну что ты! — засмущалась Маша. — Ты даже больной красивый, все наши молодухи только и спрашивают о твоем здоровье.

— Ну вот, — шутливо откликнулся Селивёрст, — спрос на меня еще есть, молодухи, говоришь, интересуются, а ты все «дядя да дядя».

— Вот встанешь на ноги, отбоя не будет. Только Егорушка говорит, что ты командировочный и как выздоровеешь, тебе надо возвращаться в Москву. Ну, так тоже ничего, лышегорку в Москву повезешь.

Селивёрст посмотрел на нее долго, внимательно и подумал, что в ней мало что от Егорушки, видно, она в Кузьму Петровича пошла, тот ведь тоже скор на слово, все в глаза выпалит, и шутейник неуемный.

— Лышегорку, говоришь, может, и лышегорку, — и грустно улыбнулся чему-то про себя. — А Лука-то Кычин давно умер?

— Давно, еще до пожара. Я маленькая была, дома сидела, нянчилась с братом.

— Маша, тебе сколько лет-то будет?

— Считай, когда вы с Егорушкой в солдаты ушли, мне четыре года было, я даже помню, как у нас все плакали, хотя и не понимала, почему это все плачут, когда вы живые, а не в гробу лежите… А теперь уж что, я большая, женихов пора принимать, да никто не сватается, — и застенчиво улыбнулась, пряча стыдливо лицо в концы платка.

— Так что же, тебе пятнадцать?

— Скоро будет!

И в сознании его промелькнуло, что ведь столько же лет было и Лиде, когда он посватался. «Но Лида была взрослее, видно, порода другая, ранняя, что ли. А эта совсем еще девочка».

— Так что же с Лукой-то было?

— Страх божий был. День-то выпал злющий, стужа, нас даже из дому не выпускали, снегири на лету замертво падали. А мы с Федькой, братом моим средним — тоже теперь уж покойничек, от испанки умер перед вашим возвращением, — потихоньку, задами возле дворов, и утекли из дому. Все ж колдун умер! Сколько страху мы через него натерпелись. Мама или отец, чуть что, сразу: «Луки на вас, дети, нету». Когда он приходил к нам, мы на полати — шмыг и носа не показываем, чтоб только не забрал с собой. А тут он вдруг помер. Вот мы и сорвались посмотреть. Прибежали, его уж выносят. Гроб открытый, без крышки. С левой стороны передним его несет Тимоха.

— Что-то он совсем глаз не кажет.

— «Не кажет». Он бы круглые сутки сидел возле тебя. Это ему Егорушка и Прокопий Васильевич строжайше запретили приходить, пока ты не поправишься. А то он разговорами своими бесконечными, долгими совсем уморит тебя. И опять душа твоя пойдет вразлом.

— Ты скажи ему, пусть зайдет.

— Нет-нет, и не проси, — круто, совсем по-взрослому, возразила Маша.

— Ладно, посмотрим, как будет завтра, — согласился Селивёрст. — Что дальше-то было у Кычиных?

— Так вот Тимоха опять был у всех на виду. Крыльцо у Кычиных, помнишь, высокое, ступенек много, поставлены круто. А Тимоха-то ведь косолапый как медведь, у него на ровном месте ноги заплетаются, а тут кто-то придумал еще впереди его поставить, так что вся тяжесть гроба на него пошла…

— Как же так?

— Да кто-то пихнул его туда на беду… Вот он, окаянный смехотворец, и споткнулся, гроб-то разом и завалил. Лука из гроба выскользнул и через голову-то Тимохи полетел вниз, ох темнеченьки, все так и ахнули. Ну не беда ли, колдуна опрокинуть. И молчание, никто рта не откроет. И к Луке никто не бросился…

— Ты, Маша, боязлива больно, — улыбнулся Селивёрст.

— Как не испугаешься тут, дальше-то ведь еще чище было… Лука-то полетел вниз, да на нижней-то ступеньке и встал в полный рост, ну, матерь божья, до чего страху на всех нагнал. А Тимоха не видит Луку-то и кричит: «Мужики, держите Ерофеевича, выпадет — худо нам будет, эка примета-то недобрая…» А никто ему не отвечает, все на Луку во все глаза глядят. И тот молчит, только повернулся к Тимохе, поджидая, когда он из-под гроба вынырнет. Ну и вылез наконец, сел на ступеньку и глаза в глаза встретился с Лукой.

«Так ты что, Ерофеевич, не помёр-р-р, оказывается, тогда чего на кладбище собрался?» — ничуть не удивившись, спросил Тимоха.

— Да что же Лука-то, и правда живой был? — опять улыбнулся Селивёрст, явно с недоверием восприняв рассказ Маши.

— Про то никто не знает, живой он был или мертвый. Только ведь разговаривал. Страшно скрипучим голосом своим Лука-то и отвечает: «С тобой, Тимоха, не то что жить, умереть спокойно нельзя. Что зеваешь-то, окаянный, неумытая твоя душа, а если я тебя на всю твою оставшуюся жизнь в колечко согну, а?»

Тимоха, вот бедовый, и глазом не повел: «Пошто, говорит, Ерофеевич, бранишься, давай не гневайся, пойдем в избу по чарке выпьем, ежели смерть тебя не берет».

«Не ярись, Тимоха, не ярись, будто не страшно тебе. В черный день, когда у тебя от горя зрачки внутрь обернутся, вспомни этот час, вспомни, что ты лишил меня покоя без надобности, по простоте своей шутейской», — угрожающе сказал Лука и упал замертво.

Мужики хотя и нерешительно, но все же подступились к Кычину поближе, повертели его, послушали — мертвый. Возвращаться в избу не стали, положили в гроб да и понесли на кладбище.

— Ну, Маша, и страхи же небесные ты рассказываешь. — Селивёрст рассмеялся неожиданно громко. — И что же вышло из угроз Кычина?

— Да пока ничего. Если не считать, что Тимоха у беляков в плену к расстрелу был приговорен, да вот как-то спасся, убежал.

— Так, может, Кычин и спас его.

— Ладно тебе шутить-то, все так и было, как я говорю, — Маша подала Селивёрсту кружку с молоком и настойчиво сказала: — Пей, а то с Кычиным и про еду забыл.

— Марфу в наследницы Лука сам выбрал?

— Сам, кто же еще.

— Вот те и раз, у него же сыновья были, помню, и постарше меня, и годом-двумя помоложе.

— Он собрал всех, Кычин-то, и говорит им, мол, всех вас, детки дорогие, я люблю и как детей своих не разделяю на плохих и хороших, всем вам и дело в руки идет, и смышления хватает. А вот призвание наше родовое — силу колдовскую, что у людей страх и уважение вызывает, — могу передать только дочери моей, сестре вашей Марфе Лукиничне.