Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Гляди, у нас ведь человек не сразу приходится ко двору, — с ревнивым чувством произнес Селивёрст.

— А он пришелся, характер, говорят, у него был покладистый, и больно добр был, к людям душой расположенный.

— Что же Кычин к нему вдруг тянулся?..

— Душу человеческую хотел понять глубже — так мужики судили…

— Да-да… — задумчиво согласился с ней Селивёрст, вспомнив опять письмо Лиде.

— Так вот позвал он Кычина и говорит ему, мол, Лука Ерофеевич, не примешь ли дар от меня, книгу-то хочу тебе оставить. А он ему в ответ: «Ты, Димитрий Иванович, человек хороший, душевный, добрый, но как есть еретик — ни в силу божественную, ни в силу чудодейственную, ни в силу царскую ты не веришь. Ни во что такое не веришь, чтобы не от ума нашего… Во всем ты разумом живешь, оттого и страдаешь. А душе, какой-никакой, ведь и отдохнуть надо, замереть иногда в изумлении или страхе и очиститься, чтоб потом опять сквернь всякую и суетность мирскую терпеть. Потому принять от тебя дар — это как причаститься у еретика. Не могу. Взять у тебя книгу эту — значит усомниться в собственных силах. Мои же силы духовные, стало быть, вечные, а твои — пусть и полезные, да суетные, скоротечные, и уходят без остатку, как вода в песок, — ни в теле, ни в душе не задерживаются. И человек ветшает, хиреет и умирает в бесполезности своей. К тому же подарок твой есть лишь хитроумное намерение твое среди лышегорцев сомнение посеять в кычинском предвидении дел людских. А я скажу тебе, Димитрий Иванович, чтобы ты не сомневался в силах моих, что жить нам с тобой на этой земле совсем немного осталось. Моя жизнь после смерти твоей и трех месяцев не продлится». Тем и разговор их закончился. Книгу Лука не взял.

— Бес, ну сущий бес… — восхищенно повторял Селивёрст. — А как со смертью-то вышло?

— А так и вышло. Осенью где-то умер в госпитале Димитрий Иванович, а зимой и Лука преставился… Говорят, что после смерти Луки Марфа-пыка просила Лиду отдать ей книгу, но уж не знаю, как там было, только осталась она в ящике Димитрия Ивановича. Татьяна, жонка Егорушкина, видала, что книгу эту Лида почитывала, и частенько, особенно когда уж не в себе была…

— Ну, читай, Маша, читай, — нетерпеливо сказал Селивёрст.

Он грузно повернулся, поудобнее приладив голову на подушке, и закрыл глаза.

— Читай, Машенька, слушаю тебя, — повторил он тихим голосом.

Маша села возле самой постели, открыла первую страницу и запришептывала вполголоса слова, пытаясь для пробы вчитаться и хоть чуточку пообвыкнуть, чтобы вслух читать не сбиваясь.

— А откуда начать? — несмело спросила она.

— А где глаз твой обопрется на звуки чудные и ладные, чтоб и мягко, и светло было, оттуда и начинай, нам ведь с тобой не ворожбу творить надо, а интерес удовлетворить.

И опять они молчали, и опять пришептывала Маша, отыскивая опорную строку. И, словно нечаянно споткнувшись, она произнесла:

— «Звезды ясные, затемните свой светло-яркий свет», — и замерла на миг, ожидая, что скажет Селивёрст.

— Хорошо-хорошо, Маша, — тут же откликнулся он. — Повтори только эти слова еще раз, уж больно ладно сказано.

— «Звезды ясные, затемните свой светло-яркий свет, чтоб без вашего светушку не было ему ни ходу, ни проходу. А ты, единственный мой, любил бы меня от роду до веку, по всю мою жизнь, чтоб тосковал, горевал, плакал бы и рыдал». — Маша неожиданно смолкла и побежала глазами по строчкам, боясь, как бы невоздержанными словами вновь не обеспокоить Селивёрста.

— Ты что смолкла?!

Он открыл глаза и внимательно посмотрел на нее и только теперь неожиданно, словно ненароком догадался, на кого она похожа. «Как же я это сразу не понял, — подумал он. — Да ведь Наденька лицом с ней схожа. Экая напасть. Уж не чудится ли мне, не придумываю ли я в утешение себе. Нет, схожа она именно с Наденькой. И глаза, и взгляд тот же продолжительный и сосредоточенный. Она сидит тут рядом со мной». Он ладонью утер пот со лба и вновь припал к подушке.

— Читай, Наденька, все читай, не тревожься за меня, — и даже не заметил, что ошибся, столь близко на языке было это имя у него. А Маша виду не подала, что назвал он ее Наденькой, именем женщины ей незнакомой, и опять принялась читать:

— «Чтоб тосковал ты, горевал, — и продолжала чуть погромче и повыразительней, будто знакомые слова произносила, — плакал бы и рыдал, помнил бы меня по всяк день, по всяк час, по всяко время…»

Она увлеклась, дыхание ее стало порывистей, голос возвышенно задрожал, и слова полились как в песне. Селивёрст почувствовал, что по-девичьи трепетное волнение Маши передалось ему и страстью возвышенной колыхнуло в нем воспоминания. Явственно открылись перед ним майский день и раннее утро, озарившее его сознание мягким светом юности. «Тогда все и началось, — подумал он. — Тогда…» И припомнилось ему время давнее, и совсем давний день… В то утро он развел костер во дворе дома, где жил много лет с теткой — сестрой матери, повесил над огнем котел со смолой и принялся шпаклевать лодку. Смастерили они ее с Егорушкой еще зимой, и стояла она на поветях, поджидая весеннего погожего дня.

А накануне вечером вынесли они лодку во двор, опрокинули вверх дном на балки, собираясь в ближайшие дни сделать шпаклевку. Но ему что-то не спалось, и он решил заняться лодкой. Селивёрст и сам не знал, откуда у него это беспокойство, то ли от белых ночей, то ли ему и впрямь хотелось поскорее покончить с лодкой, то ли по работе руки горели, то ли запах разогретой смолы, всегда слегка пьянившей его, будоражил нетерпеливо.

«Кто его знает?» — думал он, ловко и сноровисто подбивая паклю по шву. Ему и самому нравилась эта сноровистость, и это теплое утро, ласковым ветерком гулявшее по голой спине, и этот густой, ядреный запах смолы, постепенно заполнявший весь двор.

Он подошел к костру, чтоб помешать варево в котле, и почувствовал чей-то взгляд за спиной. Оглянулся. Но было еще так рано, что в соседних домах все спали и кругом не было ни души. Улыбнулся. «Чего это мне мерещиться стало?» Вернулся к лодке и вновь застучал деревянным молотком.

Но чувство, что кто-то внимательно наблюдает за ним, не проходило. Он напрягся и быстро всем корпусом развернулся к изгороди и встретился с настойчивым взглядом соседской девочки.

Она стояла за изгородью и в щель между верхними тонкими жердями сосредоточенно, не отворачиваясь, глядела на него. Он от изумления оторопело спросил:

— Ты чего не спишь в такую рань? Детям бы спать надо…

— Я уж не маленькая, Селивёрст Павлович, чтобы долго спать. Так ведь и проспать все можно, — она лукаво, по-взрослому, широко улыбнулась и, словно что-то не договорив, пошла прочь.

— Ишь ты придумала — «Селивёрст Павлович»…

И тоже улыбнулся ей вслед. По отчеству его никто еще не называл. Слышать это было странно, но, как показалось ему в тот момент, приятно.