Арсений Ларионов - Лидина гарь

Семья врача приехала вместе с генералом и временно, жила в большом доме. Но каждый вечер заждавшийся постоялец Анатолий Сергеевич Клочков придирчиво осматривал, что они сделали за день и сколь хорошо. Иногда высказывал просьбы, что еще нужно подделать в той или другой комнате.

Случалось, что вместе с ним приходила его дочь Надя. Миловидная барышня лет семнадцати, возможно. Особо примечательного, пожалуй, в ней ничего не было. Разве что молодость и та свежая привлекательность, что бывает у девушек в ее годы, когда мягкий нежный пушок только-только явственно обозначит в лице застенчивую, стыдливую, но уже зрелую женственность, скрытую в припухлых, чуть-чуть увлажненных губах.

Прохаживаясь по комнатам с отцом, она, смущаясь, поглядывала на них из-за его спины и мило улыбалась, если он хвалил их за чистую работу. Но делал это, как правило, мимоходом, особо не задерживая своего внимания и не проявляя особого интереса к работающим.

А однажды, также похвалив их за отделку крутой винтообразной лестницы, ведущей на второй этаж, мягко погладив рукой теплое дерево резных стоек, неожиданно спросил:

— А вы, собственно, откуда, из каких мест?! Дерево в ваших руках очень податливо. Искусно работаете…

— Да, мы с топором в руках родились. — Селивёрст улыбнулся.

— Если для хорошего дела, для добра, ну, и слава богу, у нас в России чаще для разбоя рождаются с топором, сызмальства бузят, то разинцы, то булавинцы, то пугачевцы… Россия без топора — уже немыслима!

— Папа, ты же не о том хотел спросить, — вмешалась дочь.

— И верно. Так из каких вы мест и чьи будете?

А. разговор дальше вышел памятливый и, оказалось, на целую Селивёрстову жизнь.

— Лышегорские мы, деревня наша на Мезени стоит, — поспешил объяснить Егор, ему не нравился и разговор, и чванливый врач.

— На Мезени, — задумчиво повторил Клочков. — Так вы из старообрядцев-раскольников?

— Ну, какие мы раскольники, — неуверенно возразил Селивёрст, — так ни в бога, ни в черта не верим. Живем, святость природы уважая.

— Аввакум-протопоп в ваших местах проповедовал, кликушествовал, — чуть резко произнес Клочков.

— Почему же кликушествовал? — Селивёрст повернулся лицом к врачу. — Аввакум был муж дюжий, стойкий, его вон и огонь не взял, умом-то народ наш по-прежнему тянется к вере его, истинной, имя его славит.

— Интересно-интересно, — Клочков оживился, в упор, внимательно посмотрел на Селивёрста, — а в Пустозерске вам бывать не приходилось? Это далеко от вашей деревни?

— Не бывали, — ответил Егор, — место неближнее, да и в стороне от нашей жизни… Это ведь, если представляете, в низовьях матушки-Печоры, а мы, можно сказать, живем в верховьях Мезени… Как вам нагляднее представить, это как от Москвы да подалее чем до Киева, только через болота и безлюдье…

Клочков вдруг рассмеялся:

— Что же, это убедительно сказано…

— Но сам Аввакум был в нашей деревне, — добавил Селивёрст, — и обоз его ссыльный несколько недель стоял в Лышегорье в ожидании первых заморозков, чтобы болота было легче одолеть… И Аввакумов крест у нас в деревне уже более двух веков стоит.

— Ну, вот видите, — опять весело улыбнулся Клочков, — а вы говорите не раскольники? Да у вас в крови аввакумовская ересь… Спасибо-спасибо, потешили, рад был познакомиться с живыми, как вы сказали, аввакумовцами истинной веры…

— Зря вы, господин Клочков, смеетесь. — Селивёрст насупился. — Аввакум был человек народный, правду искал для народной жизни, чисты помыслы его были и совестливы перед народом. Иначе бы костер для него супостаты не развели… Чужой он им был, глаза правдой совестливой колол, народ защищал от ихнего лихоимства, вот и неугоден оказался. А вы смеетесь, потешаетесь, нехорошо как-то, будто и над нами смеетесь…

— Ну, это, батенька, вы переборщили, — по-прежнему с улыбкой возразил Клочков. — А, кстати, как зовут вас?

— Селивёрст, Селивёрст Павлович Кузьмин…

— А вас?

— Егор Кузьмич Лешуков…

— Очень рад, Селивёрст Павлович и Егор Кузьмич, познакомиться. Но ведь я, батенька, Селивёрст Павлович, тоже к супостатам отношусь… Да-да, и приведись мне судить вашего Аввакума на патриаршем суде, как знать, может быть, одним голосом было бы больше за его огненную смерть…

— Папа, ну зачем ты так? Они тебе все по сердцу, по душевной боли, а ты их пугать… Право, нехорошо… Ты же сам любишь людей честных и искренних…

Вмешательство дочери было неожиданным и для отца и для солдат.

— Хорошо, доченька, хорошо. Ты же знаешь, я заядлый спорщик и увлекаюсь… Однако, «Аввакум — совесть народная» — это интересно, это мысль. Я так не считал. Страдал за совесть, сгорел за совесть, а не за церковную казуистику?! Есть, есть над чем подумать… Спасибо, солдаты, спасибо. Пошли, Наденька.

И сразу повернул к выходу, на второй этаж не пошел, заспешил, увлекая за собой дочь…

Егор и Селивёрст еще несколько дней провозились со всякими доделками. Клочков заходил к ним, может быть, раза два, бегло осматривая, что они успели сделать, но разговоров никаких больше не заводил. Когда же флигелек был закончен и семья врача уютно расположилась в комнатах, Егор и Селивёрст собрались в полк. Но генерал задержал их еще — велел почистить пруд.

Обыкновенно в полдень к пруду выходила дочь Клочкова, садилась в сторонке и подолгу наблюдала, как они тянули сетку, чистили ее от мусора и снова закидывали. А если случалось, что кто-нибудь из них сваливался по неосторожности в воду, но особенно если Селивёрст, она вдруг, не скрывая тревоги, охала, сочувствовала, невольно смущая их своей участливостью, и бежала в дом за стаканом горячего чая и стопкой водки.

Они всякий раз отговаривались, мол де, неудобно им принимать такое внимание, но в конце концов она настаивала на своем, и дело завершалось искренними благодарностями. С тех пор они стали называть ее Наденькой и как могли заметить, ей доставляло это немалое удовольствие.

Вскоре их наконец откомандировали в полк. Они благодарно попрощались с хозяевами и особо тепло, с сердечной признательностью, с дочерью Клочкова.

Вновь началась служба. Иногда они вспоминали Перхушково, как им хорошо и ладно там работалось, опять же вспоминали, конечно, и воздух пряный, и лужайки, и соловьев, что пели по утрам под окном, и так близко, так звонко, словно пушки палили, бывает же вот такое! Но как-то ни разу не в шутку, не всерьез не произнесли вслух имя Наденьки, будто напрочь забыли ее…

«Удивительно, — думал теперь Селивёрст, — ведь этим могло бы все и закончиться. Светлое облачко мелькнуло на небе и проплыло мимо. Глазом его запомнил, но уж никогда больше оно не повторится, а вот в жизни людской может тебе выпасть и еще встреча, и может иметь продолжение, и даже определить твою судьбу… Велик мир, велика земля, а и на ней тесно бывает, как в деревне, не разминешься… Удивительно…»