Арсений Ларионов - Лидина гарь

— И правда, в дороге-то сумеречно на душе у тебя было, — поддержал его Егор, чтобы дать отдохнуть чуть-чуть Селивёрсту. — Сумеречно. И беспокоить тебя не хотелось, видел я, что глубоко ты в себя заглядываешь, до дна черпаешь.

— Как не заглянешь, вина на мне уж больно тяжелая, я даже лицо-то Лиды через столько лет ясно представить не мог, как солнце в тумане теплится, греет, а вроде бы все бесчувственно, не обжигает, не горячит. Вот как, Егорушка, было-то… Даже привычки Лиды, которые, как мне казалось, я особенно любил в ней, забылись, потеряли остроту. И при мысли о встрече озноб прошибал. Страшно было, муторно до неприятности от вины своей. У тебя все-таки дети растут, а тогда и жена, даже после долгой разлуки, жена… А у меня что?! Столько лет прошло, а она все вроде бы девица при живом-то муже, могло ли так быть. Это ж какую волю надо иметь столько лет ждать да томиться.

Селивёрст опять задохнулся и замолчал.

— Ты через силу-то не говори, не спеши, обождем, успеем еще, — склонившись над ним, тихо запришептывал Егор, настороженно чутким голосом своим желая его успокоить и обойти трудный разговор.

— Намолчался я, Егорушка, темные мысли покоя не дают, надо бы душе-то облегчиться, освободиться.

Глаза его заволокла матовая дымка, будто отрешился он в тот миг от всего и угас раньше назначенного судьбой срока.

Егор испуганно придвинулся поближе и припал легонько к его груди.

— Не тревожься, Егорушка, отдышусь чуток, поговорим немного еще, не уходи. В Наркомат-то ты сообщил что-нибудь?

— Сообщил, как ты просил: мол, дел тут много, и также Наденьке написал, чтобы не тревожилась.

— Ты написал ей? — Селивёрст приоткрыл глаза и внимательно поглядел на Егора. — Если еще соберешься писать, правду ей не пиши, она ведь пешком придет, если узнает, что я болен. Добрая душа-то у нее, добрая, бескорыстно легка и податлива. Но теперь она вряд ли поможет, и уж ты ее без меня не зови.

Селивёрст опять умолк на несколько дней, тяжелые ознобы сменялись горячкой, беспамятством, и Егор решил позвать Марфу-пыку, чтобы она травами да примочками помогла. Та долго ощупывала, осматривала уставшее от болезни тело Селивёрста и, подумав, сказала: «Мои травы, Егорушка, не пэ-п-по-помогут… Жди, когда все болести у него пэ-п-п-пройдут — лихоманка, трясуха, гнетуха, ломовая, маяльница. Всем этим он отболеть должен. Уж тогда огнёва пэ-п-падет на него, последняя и самая тяжелая болесть, тут и по-по-подумаем, как к жизни его по-по-вернуть. Душа у него пе-пе-перенапряглась, восп-п-п-ламе-нилась, зря на гарь-то он п-п-пошел. Зря…» С тем и удалилась.

А наступили сенокосные дни — надо было выезжать на пожни. Егор медлил, тянул, надеясь, что вот-вот наступит у Селивёрста перелом, но так и не дождался, поехал на сенокос. Смотреть за Селивёрстом, по общему совету и согласию, оставили Машу — младшую сестру Егора, девушку тихую, заботливую.

Болезнь малость поутихла, и Селивёрст снова возвращался к жизни. Теперь уже, приезжая, Егор рассказывал ему, как идет сенокос, какие сочные да пахучие травы поднялись на Нобе, и рассказами этими все хотел отвести подальше разговор главный, хоть и понимал, что времени после их отъезда из Москвы прошло довольно много, далеко на второй месяц перевалило, и про себя считал, что Селивёрсту надо бы сообщить в Наркомат что-то более определенное, а может, и о болезни написать, но предложить не решался.

А в один из приездов, увидев, что больной вроде бы совсем приободрился. Егор осторожно завел разговор, надеясь, что и сам Селивёрст этим же беспокойством мучается.

— Зря ты, Егорушка, хлопочешь, — вдруг ответил ему Селивёрст. — Ехать-то бы надо, да не готов я еще ни умом ни сердцем. Подожду, пока поправлюсь, а тогда остальное будет пояснее, подождем, повременим чуток.

— Может, все-таки напишем в Москву, там небось вовсю беспокоятся.

Егор еще не понимал до конца, что мог задумать Селивёрст, но предполагал, что тянет он явно неспроста.

— Да ведь и я беспокоюсь, только нет у меня ни душевных, ни физических сил, Егорушка, принять вполне определенное решение. Вот я и жду, и повод у меня ждать уважительный, — голос его зазвучал сипло, надтреснуто, он, видно, нервничал, сердился.

— И я хочу, как лучше.

— А если как лучше, то жди, не могу я, Егорушка, пока ехать, не могу, и не только потому, что как есть недвижим, а и по причине куда более важной.

— Какой же это? — встрепенулся удивленный Егор.

— Не уверен я, что ехать мне надо, понимаешь, лежу, думаю, ворочаюсь в постели, а мысль все одна, — он легонько приподнялся на подушках и присел попрямее, — так вроде дышится легче.

— Ну, так посиди.

— Посижу-посижу. Не по-мужицки долго болею, надоело лежать, будто барин какой, — он полустрадальчески улыбнулся и сокрушенно покачал головой.

— Да уж какая заклятая хворь, должно быть, если кряж такой свалила.

Егор отметил про себя, что глаза Селивёрста наконец-то посветлели, словно серая дымка с них разом спала, освободила мягкие голубые своды, тихие и задумчивые. «Ну и хорошо, — подумал он, — первый признак, что здоровье всерьез к нему возвращается». И посмотрел тепло, обрадованно, будто к нему самому жизнь возвращалась.

— Так ведь тогда вроде бы я и не рассказал тебе, что со мной на Лидиной-то гари случилось?

— Может, потом расскажешь как-нибудь? — Егор волновался, а как бы опять беда не стряслась.

— Сегодня я, пожалуй, могу, чувствую, что могу рассказать тебе все до конца.

— А то гляди, — Егор по-прежнему сомневался, насколько готов Селивёрст, все вновь припомнив, спокойно это пережить, и слова Марфы-пыки разом на память пришли об особых душевных болезнях Селивёрста, и он неуверенно, робко повторил: — Гляди, хватит ли духу…

— Может, и хватит, — он обвел комнату глазами, словно хотел припомнить что-то, связанное с жизнью здесь, помолчал и продолжал тихо: — А когда оказалось, что Лиды и в живых давно нет, и любовь у нее без меня была, и человек этот в доме моем жил вроде бы как муж ее, во всяком случае, человек ей близкий и все такое, то выходило, что грех мой, чувство мое к Наде, не такой уж и грех. Хотя я понимаю, что дело тут не в том, что оба мы… Ну, словом, легкое я придумал себе оправдание в тот первый день по возвращении нашем в Лышегорье. Но душе все облегчение, даже самообман, вроде не ты один?! Да, не ты один…

— Как-то ты не то, — хотел возразить Егор.

— Знаю-знаю, — перебил его Селивёрст, — чего грехи считать. Я не осуждаю ее, нет права у меня такого. Все же, Егорушка, человека не переделаешь. Но бросить камнем в грешницу я не мог. Сам виноват…

Фраза вдруг оборвалась на полуслове от нахлынувшего удушья, он молча лежал какое-то время, нервно теребил лоскутное одеяло, разглаживая коротенькие швы, и часто моргал ресницами, словно хотел защититься от яркого большого света, который неожиданно хлынул в его полузатемненную комнату.