Арсений Ларионов - Лидина гарь

День этот был для нее совсем особый. Впервые после болезни она ощутила потребность жить, прикасаться ко всему живому, как и прежде, все окружающее одушевлять, со всеми без умолку говорить, слушать всех, улыбаться. Ей казалось, что и лось, который целый день провел возле избы, разговаривал с ней, и ящерицы, уже совсем смело шмыгавшие из своего гнезда, тоже были небессловесны, и молоденькие чирки-перволетки, резво плескавшиеся на отмели у речки, отвечали ей веселым, беззаботным посвистом. Она была своя среди всей этой неугомонно живущей природы. Все в ней вызывало чувства добрые, все ожило, задвигалось вокруг нее, и она поняла, что день возвращения в Лышегорье настал. Сердце ее радостно сжалось от нетерпения…

— Ну вот, кажется, и отболела я, отболела-отгоревала по тебе, мой свет-голубеюшко, Димитрий Иванович. Проводила тебя в дальнюю дорожку невозвратную, пора и к делам мирским возвращаться. Селивёрстушку встретить как жене надлежит. А как он рассудит, так тому и быть.

И мысль о невозвратности Дмитрия Ивановича впервые за долгие месяцы не причинила ей острой душевной боли. Пообмякло все внутри.

Лида решила пойти в село утром.

К вечеру возле стога образовалось густое облачко, запахло гарью, и спать она осталась в избе.

«Видно, пожар где-то лютует», — подумала она мимоходом, не задержав, однако, своего внимания на этом предположении.

Но к утру заволокло всю пожню, и стог скрылся в темно-серой дымке.

— Не дай бог, чтобы к Лышегорью беда подкатилась. Сушь-то вон какая стоит.

Тут ей и вспомнились зимняя история со Златой Кузьминой и угрозы старухи Паховой. Тогда Лида еще была хотя и в мутном уже, но все-таки временами еще добром сознании…

— А что, если угрозы в руку?!

Мысль эта обожгла ее. Она торопливо закрыла окно, дверь на щеколду и поспешила к проезжей дороге.

Лида не ошиблась. Лышегорью грозила беда. В последние дни бабьего лета загорелся сосновый бор, а от него прямиком до Лышегорья было рукой подать. Бор чистый, просторный. Экая воля огню! Вот он и пошел гулять — лют, зол — не подступись.

Двухсотлетние сосны вспыхивали мгновенно, как сухая береста. Разъяренный огненный бес неистовствовал, лихо скакал по кронам, бешено и самозабвенно крутил жадно жгучими, смоляными вихрями. Небо гудело от огня, раскалываясь громовым эхом.

Ни у кого, конечно, и сомнения не было, что это косоплетка Пахова беду на Лышегорье напустила. Все знали, что старуха злобива, она и без всяких чар бор поджечь могла — лишь бы отомстить. «Ей чужих-то не жаль!» — считали лышегорцы.

Мужики решили рубить просеку и копать ров, чтобы разом сбить пламя — и по земле, и по воздуху.

Работали всем селом, позвали соседей, те сразу же откликнулись, даже из дальних деревень, с верховьев Мезени, на лодках спустились. Все собрались, и даже засуляне. Паховых только не было. А поскольку о пожаре они знали, но на помощь не пришли, хотя ближе других были, лышегорцы решили, что так и есть — зло затаили, мщения жаждут. И еще больше укрепились в мысли, что старуха Пахова мстит за внука своего…

Сутки махали топорами мужики, потом копали не разгибаясь, а на вторые потянул встречный ветерок, в лицо пахнуло липким, удушливым жаром. Огонь повернул на Лышегорье. Он был еще не близко, но через несколько часов село заволокло дымом. Те из лышегорцев, кто был послабее духом, заметались, нагоняя страх на других. Марфа-пыка кинулась по селу и робких мужиков принялась батогом лупить по спинам, приговаривая: «Не сейте смерть, черти лысые, нап-э-пэ-перед беды. Сп-п-па-пасут еще ваши заячьи души по-о-по-ганые…»

Подействовало: унялись, благоразумие верх взяло.

А огонь уж бор прошел и вовсю напирал, летя к людям как ненасытная бестия.

Мужики, видно, почувствовав, что вряд ли управятся с приготовлениями, решили не рисковать, отступить. Послали спешно гонца в село, чтоб лышегорцы из домов выходили. Здесь управлялись старики и старухи. Без паники, без ору — все делали быстро. Ребятишкам поручили гнать скот на дальний заливной луг, а сами стали вещи собирать. Те, кто ближе к реке жил, — в лодки, кто возле тракта, — на подводы…

Огонь к тому времени подвинулся совсем близко, почти ко рву, метров пятьсот, может, еще оставалось, мужики неторопливо, оглядываясь, перешли за ров. Все, что могли сделать, они сделали…

— А Златкин отец-то где? — спросил кто-то сердито. — Ему бы, бесу, дочку про запас держать возле рва, жертву бы общим сходом двинули, глядишь, огонь задобрили…

— В деревне сидит, сукин кот, втюрил всех в оказию, а сам утек, имущество спасает, жадюга, тришкин ему кафтан, — шумел ворчливо Тимоха, мужик молодой, из одногодков Селивёрста и Егора. В жизни — человек веселый, шутливый, в любом добром деле — душа компании. Но в Засулье отбивать Злату не ездил, недолюбливая Кузьмина за гордыню и спесь непомерную.

— Ты не бранись, шут тебя взял, грех пэ-пэ-перед испэ-пэ-пытанием браниться, — попыталась унять его Марфа-пыка.

— Кукушка, ты мне еще повыговаривай. Вот пэкаешь-пыкаешь, а огонь-то посильней тебя. И никакие посулы не помогают. Тоже ведь с Кузьминым-то на пару зимой бегала, лихоманила, народ скликала. Рот у тебя вон какой, откроешь — так на другом конце Лышегорья слыхать. Не заткнешь. И тоже туда же, высшую справедливость вершить хотела с этим лешаком спесивым — гонору-то в нем больше, чем воды в реке, сто чертей ему в бороду… А сколько он тебе, Марфа, — ехидно захихикал Тимоха, — заплатил за эту справедливость, скажи-ка, едёна нать? Небось и тут поскупился, и рубля не дал. Надул тебя, поди.

Мужики рассмеялись, понимая, что вряд ли Марфа с Кузьмина что-нибудь получила за услугу…

— Вот сгорим теперь, как цыплята в захлопнутом курятнике, из-за ваших черных страстей, будьте вы неладны, — и Тимоха сплюнул раздосадованно, сознавая, что ругань его лишь душе утеха, а делу совсем не помощница. — Может, старуха Пахова и права, что покарать вас решила, поменьше будете яриться, кулаками размахивать налево и направо… Она ведь знает, что Кузьмин-то дочку свою никогда не отдаст огню в жертву. Всю деревню спалит, а не отдаст, и говорить о том нечего.

Но мужики перебили его, зашикали — пошутил, мол, и хватит, к тому же кто недобрым словом о жертве святой говорить может, грех это, грех…

— Чуда ждите, мужики, чуда! — вдруг по-бабьи визгливо закричала Марфа-пыка. — Оно явится и спэ-пэ-п-пасет нас от беды страшной.

— Если уж Златку нельзя, то кинуть бы тебя, Марфа, с Кузьминым на пару в пламя, а порушили бы мы самое большое зло в Лышегорье. Вот чудо было бы! — и Тимоха с готовностью вытянул руки и придвинулся поближе к Марфе.

— Ну, хватит тебе собачиться… — уже несколько нервно набросились на Тимоху мужики, — гляди, где огонь-то, запылаем, не ровен час.