Арсений Ларионов - Лидина гарь

Кузьмин догадывался, что мужиков сдерживает. И жену свою спешно послал к лышегорской колдунье Марфе-пыке. Она тоже ворожбой и черной магией занималась с детства, но славы такой, как Пахова, не имела. Возможно, оттого, что отец ее, Лука Ерофеевич Кычин, в наследство от которого Марфа получила чернокнижие, слыл человеком жестоким. И слава его недобрая тенью легла на дочь. Марфа-пыка усердием своим, умением утешить баб в горе повседневном вовсю старалась пробудить в людях уважение и доверие к себе. Только вот Лиде чары и ворожба ее не помогли. И когда кто-то из баб попрекнул Марфу-пыку, она тут же нашлась и сан свой колдовской не уронила:

— Тот ссыльный, пэ-аппостоялец Лидин, отступник, веры в нем никакой — ни в царя, ни в бога, ни в черта лысого, — ответила Марфа горячо. — На такого слова мои вещие не действуют, черства душа его и не чутка к словам сострадальным, участливым. Вот он и не отпу-пу-ускает нашу Лидушку, вселив в нее беса своего п-по-о-охотливого…

И людям показалось убедительным: душа неверующего, вроде бы и не живая, к состраданиям глубоким невосприимчива.

Со старухой Паховой Марфа-пыка давно ждала случая помериться силой. Как только Кузьмин постучал ей, она сразу же налегке кинулась из дома в дом, заверещала, заприговаривала, мол де, чары Паховой — потуги жалкие, зло вершит старая, а добро все ж выше зла и зло перебивает…

— Мужики, добро и доблесть пэ-пэ-по-омнят люди и в страшный час, и в час радостный…

Слова Марфы-пыки подхватили бабы, стыдить мужиков стали, а тут еще и сам Кузьмин масла в огонь подлил:

— Ставлю две бочки браги, если Златушку отобьем…

— А ча-аво бы и не отбить, — выдохнули разом мужики.

Тут же снарядили подвод десять, сели кто с кольями, кто с батогами, поехали, нетерпеливо погоняя лошадей. Они не сомневались, что возьмут верх над засулянами. Давно велось, что лышегорские мужики — крупнее, ядренее засулян, и кулак у них потяжелее, поухватистей.

Ну и как водится, бока засулянам намяли. Только вот Злата ехать с ними совсем не хотела, считая, что дело вроде бы решенное — жених ее в дом к себе привел, вспять не повернешь. Но отец сгреб Злату в охапку, вынес из паховского дома и кинул в сани под одобрительный гогот мужиков.

— Что ты, девка, стыдишь нас перед соседями, не зря же мы кулаки чесали, — безобидно шутили они, забыв уже о драке.

— Оставьте меня тут, мужички родименькие, — заплакала Злата.

— Давай, ребята, поворачивайте лошадей, — забегал хлопотливо вокруг подвод Кузьмин, — поворачивайте скорехонько, бражка студеная, сладкая ждет не дождется, — весело кричал он. — А слезы девки — легкая утеха. Чего на них глядеть, сердце жалобить. Пройдут да забудутся. Экая оказия. Валяй к дому… Добро сделали, и ладно… Век благодарен буду…

Все побежали по подводам, с ходу заваливались в сани и только наладились тронуться всем обозом, как на заснеженное крыльцо с диким воплем выскочила старуха Пахова. Маленькая, сухонькая, глядеть не на что… Но тут всю ее скрючило, перекособочило от злости, глаза страшные, волосы дыбом как прутья, из рта пена свищет. И выскочила на мороз в одной рубахе.

— Ах вы, бесы-дьяволы, такие-разъедакие, дело полюбовное кулаками вершите, — закричала она визгливо, притопывая в такт словам босыми ногами на снегу. — Я вам такую правду устрою, что и сила ушкуйницкая, кулачная вам не поможет. Всего лишитесь, жадюги проклятые, сгорит ваше Лышегорье водохлебское, и пепел по миру рассеется. Дети ваши сиротами останутся, и бог вас проклянет…

Она вдруг бойко схватила с перекладины снег в две маленькие горсти и кинула мужикам в лицо. Завизжала, заворожила, подняла ветер и крикнула им зло: «Дальше вам ехать некуда: дальше небо досками заколочено и колокольчики не звенят…» Да и скрылась как дьяволица в мгновенно разыгравшейся метели.

Лышегорцы расстроились было, стали уговаривать Кузьмина оставить Паховым дочь. Но тот и слушать не хотел. Мужики поговорили-поговорили, да так ни на чем и не сошлись.

Двинулись домой. А метель крутит. По реке лошадей взяли под уздцы, чтоб только с колеи наезженной не сбиться. А небо и правда будто застлал кто, шагу ступить нельзя, темень кругом… Двенадцать верст целый день пробивались, случалось, что и, проваливаясь в глубокий снег, брели, лишь бы совсем не потерять дорогу. Наконец приехали домой, две бочки браги выпили и уж тогда повеселели.

Кузьмин тут же посватал Злату за двоюродного племянника своего, на крещение свадьбу устроил, мужики гуляли целую неделю. И довольные, что дело завершилось благополучно, с легкой, незлобивой душой забыли о страшных угрозах старухи Паховой.

А летом все увидели в словах ее предзнаменование скрытой беды и забеспокоились не на шутку…

Сначала ждали, когда кончится лето, потом — начала осени. А сушь все стояла, и особо благодатное в наших местах бабье лето — грибное, ягодное, хлебное — было теперь как бы всем не в радость, люди торопили дни, сетовали недовольно на великую благость природы. А деньки стояли неспешные, долгие и один светлей да ясней другого, будто про запас природой припасенные.

Только Лида не знала о людской тревоге и не ведала, что наступило ее самое любимое время — бабье лето, с его последним, остывающим теплом. Оно всегда приносило ей блаженное умиротворение. Обыкновенно, еще в пору счастливой семейной жизни, рано утром, оставив в постели спящего Селивёрста, она крадучись, на цыпочках спускалась по скрипучей лестнице во двор и огородами, через росное, убранное поле летела к Домашнему ручью. Став покрепче, половчее на камнях, она плескалась шумно и тихо постанывала от удовольствия. Лида спешила жить в ту пору с неудержимой жадностью, словно боялась, что вот сегодня же нечаянно кончится эта золотая краткость благоуханного вздоха природы.

Может, и оттого еще в эти дни она почему-то всегда испытывала смутное душевное недомогание, словно что-то жало в груди и душа спотыкалась о темные, невидимые тени надвигавшегося увядания, готового вот-вот коснуться летней зрелой красы. Присутствие этих теней тревожило Лиду, приводило ее чувства в смятение. Она беспокойно спала, часто вставала среди ночи, настороженно поджидая то раннее утро, когда в томительной летней усталости нечаянно возникнет легкая грусть, навеянная мягкой, но устойчивой прохладой — первым предвестником совсем близкой смены времен.

И каждой осенью, когда солнце, преодолев ночную прохладу, топило в своих лучах темно-синюю дымку и, казалось, еще властвовало сильнее, чем прежде, она чувствовала, что от нее неумолимо уходит что-то, уходит навсегда, безвозвратно…

Затянувшаяся болезнь лишила Лиду каких-либо представлений о времени. Все ее чувства были собраны теперь в один больно жалящий узел, и сознание не ухватывало ничего, кроме тоски кромешной по Дмитрию Ивановичу.