Арсений Ларионов - Лидина гарь

И уж те немногие, кто еще осуждал ее за невоздержанность, за измену Селивёрсту, теперь проникались сочувствием, понимая, что прихотливая плоть, пусть даже самая пылкая, необузданная, так долго властвовать над человеком не может. У невоздержанной страсти жизнь всегда бывает скоротечная, короткая, как дождь июльский прошумит падучим ливнем, пусть даже обильным, но глядишь — опять солнышко сверкает и жизнь тешится в теплых лучах.

А с наступлением весны, когда кругом подсохло и трава молодая в добрый рост пошла, Лида как-то днем ушла из дому и пропала. Кинулись искать, но не тут-то было, как сквозь землю провалилась.

Лишь недели три спустя кто-то случайно встретил ее на лешуковских пашнях в Верхнем заулке. Окликнул, но она, не оборачиваясь на зов, перешла поле и скрылась в березняке.

Илья Ануфриевич с сыновьями поспешил туда, но сколько они ни ходили, ни кричали, по кустам ни шарили, Лиду так и не встретили. Илья Ануфриевич не успокоился, каждый день отправлялся на поиски, и все безуспешно. Наконец старики лышегорские, видя, что зря он силы тратит, стали его уговаривать: «Брось ты, Ануфриевич, маяться. Раз она жива, да в лесу, то лес и вылечит ее, и разум вернет. Нет лучше лекаря от печали и душевной тягости, чем лесной покой. Не мешай ей, пусть так поживет».

За посевными заботами весна прошла незаметно. Лето наступило, и уж осень багряным холодом дохнула… О Лиде ни слуху ни духу. Все лето ее никто не видал.

Снова Илья Ануфриевич забеспокоился, сыновей в соседние села послал поспрашивать, ненароком не встречалась ли кому-нибудь она.

Но никто Лиду не встречал.

Разом и время осенней охоты подоспело. Мужики, как водится, снарядились в самые глухие места, на дальние озера, в глубь лесов, где обитали дичь непуганая и зверь неосторожный.

Сам Илья Ануфриевич собрался на медведя. Подобралось с ним человек пять. Поднялись они в верховья речки Тюрино. И вышли на след рослого медведя. Да решили не спешить, подождать до зари, уж брать, так наверняка.

Вечером сидели у костра, ну и, как обычно, веселили друг друга охотничьими небылицами. Вдруг за спиной у Ильи Ануфриевича, не далее как в трех шагах, ветка хрустнула, и так гулко, как выстрел посередь ночи. Все пугливо обернулись, опасаясь, что медведь, не спросясь, сам к ним пожаловал.

А у дерева стояла Лида, босая, косматая. Сарафан на ней обтрепался, волосы распущены, как ведьма лесная.

Мужики так и ахнули.

Илья Ануфриевич спешно вскочил и к ней бросился: «Лидушка, солнышко ты мое ясное, пошто от отца прячешься…»

Она же с воплем кинулась прочь от костра, в темень ночи. Эхо рванулось ввысь и легко понесло над вершинами деревьев ее тяжелый, надломленный крик.

В темноте они ходили по лесу и звали ее, уговаривали выйти, но она не откликнулась на уговоры. А с рассветом все разошлись в разные стороны, настойчиво искали ее, но не нашли. И медведя не завалили, кто-то заботливо увел его подальше от человеческого азарта.

— Уж не Лида ли позаботилась о нем?! — в недоумении разводили руками мужики.

А через несколько дней ягодники и грибники опять видели ее в сосновом бору, только издалека. Близко она ни к кому не подходила. Но видеть ее стали постоянно. Ходила она неподалеку от Лышегорья, не пряталась, и люди подумали: «Глядишь, совсем успокоится, да и в деревню придет».

Возможно, так оно и случилось бы, но беда никогда не ходит в одиночку…

Начиная с самой весны сушь в тот год стояла небывалая. Лышегорские старики такого лета припомнить не могли. Лес истомился, обсох, припекся на солнце, сосны облупились, как губы после долгой, изматывающей лихорадки. А мох на борах, будто порох рассыпанный, — поднеси спичку, и пойдет огненная кутерьма.

Все живое не выдерживало уже этого пекла. Рыба в реке дохла. Огромные туши семги несло вниз по течению белыми животами вверх, как бревна на сплаве.

Ждали августовских гроз с рябиновыми ливнями, водяными, падучими. А грозы все шли без ливней, сухие и страшные, по ночам огненные сполохи до режущей жути слепили глаза, а днем в высоком небе погромыхивали раскаты, глухие и отдаленные. Рябина тем временем вызрела, соком налилась, разрумянилась до густого малинового отлива, но дожди так и не шли.

В такую непогодь нет большей беды для деревни, чем лесной пожар. Не раз случалось, что на своем пути он вместе с борами и целые села уносил, все дотла, до черной неродящей земли выгорало. Страшная беда, не приведи господи.

Только Лышегорье всегда она стороной обходила. А этим летом у всех душа изболелась, предчувствовали люди, что их черед пришел гореть, и напряженно ожидали, когда сухостой повернет на холодную осень.

Тут еще про дурную примету все невзначай вспомнили. Мол де, зимой-то оказия не зря приключилась, ярились лышегорские мужики без ума, без пользы, вот и плата подкатила…

Дело зимой вот как вышло.

Молодой парень из Засулья, соседней деревни, посватался к лышегорке Злате Кузьминой. И она вроде бы совсем не прочь была предложение его принять — Пахов ей нравился. Но родитель Златы, мужик донельзя вздорный, под стать старшему брату Павлу Калистратовичу, отцу Селивёрста, закуражился, начал сердито выговаривать:

— Не для того я дочь-красавицу растил, чтобы вот так ни с того ни с сего засулянину сопливому ее отдать. Возьми, мол, ни за што ни про што. Не выйдет, — грозно прошипел он. — Нам такой жених совсем неподходящ-щ-щ!

И отказал парню, даже на порог не пустил. Паховы, конечно, обиделись. И вся паховская родня приняла это как вызов. А сам жених затаился, выждал. И в святочную ночь, когда Злата у подружек гадала до полуночи, подкараулил, посадил ее в сани — да и айда домой. Приезжал он не один, с приятелями, на нескольких санях, на случай, если отбиваться придется.

Отец Златы рано утром хвать-похвать — нет девки. К подружкам, а те не слыхивали и не видывали ничего. Однако из прохожих кто-то случайно встретил молодых засулян и приметил, что вроде бы они кого-то поджидали, а может, и гостили у кого. И подтвердил, что Иван Пахов среди них был.

Кузьмин обежал несколько дворов, но ни у кого Пахов не гостил вчера. Тогда, видимо, смекнув, в чем тут дело, бросился он к мужикам:

— Осрамили Лышегорье, девок наших воровать стали засуляне сопливые! Все это косоплетка Пахова, колдунья проклятая, плетет да вертит, на село наше чернь возводит. Срам, мужики, срам-то какой! — вопил он истошно на всю улицу.

В местах наших считается за смертный грех что-либо украсть — независимо, что движимое, что недвижимое, что живое, что сердцем и чувством облюбованное. И самосуд людской в таких случаях легко и быстро возмездие вершит.

Но тут был случай особый. Все вспомнили о несправедливом отказе Кузьмина молодому Пахову, и хотя гудели мужики неодобрительно, однако с действиями не спешили. К тому же и знали, что старуха Пахова была первейшая на всю округу ворожея и чаровница мстительная. Сомнений ни у кого не было — за внука она постоит. Потому побаивались, как бы еще какую-нибудь проказу не схлопотать.