Арсений Ларионов - Лидина гарь

Три месяца она провела, блуждая по лышегорским лесам, но о днях этих не могла бы сказать что-либо определенное. Все они были прожиты ею как во тьме, не видя света белого, и потому все на одно лицо — тусклые и неприметные. Она давно не чувствовала разницы между днем и ночью, давно не спала, лишь иногда накоротке приседала где-нибудь на пенек или кочку и опять шла, пытаясь разглядеть в редеющей дымке таинственно молчавших сосновых боров своего дорогого Димитрия Ивановича. Так неутомимо и колесила она по светлым борам вслед за ускользающим призраком возлюбленного.

Но какие-то невидимые благотворные силы природы исподволь творили в ней свое целительное дело. Однажды она почувствовала, что ее неудержимо клонит ко сну. И тут же, на солнечной опушке, Лида привалилась к сосне и проспала в изнеможении сутки, а может, и более. Сон ее был глубокий и чудодейственный.

Она проснулась столь же неожиданно, как и прилегла, проснулась от боли в груди, словно кто-то кольнул ее шально и резко, а почувствовав боль, она удивилась. Уж давно ее тело было немым и безболезненным, она ходила вся в ссадинах, ранах, не чувствуя боли. Сутками ничего не ела, не ощущая голода. Внутри ее застыло все, столь безучастна и глуха она была к собственной жизни.

Лида осторожно провела кончиками пальцев по обнаженной груди и увидела кровь.

«Отчего бы это?» — подумала она.

Но вопрос скользнул мимо ее затемненного сознания и канул.

Она осторожно поднялась, опершись рукой на сосну, и посмотрела вокруг.

«Господи-беда, что же я тут лежу-то прямо на бору? — промелькнула в ее сознании тихая рассеянная мысль, пока ничем не обремененная. — Да я ведь спала тут. Спала?»

Лида еще не могла до конца понять, что с ней происходит и почему вдруг она оказалась в этих дальних, незнакомых ей местах. Пытаясь отыскать глазами тропинку или какие-либо приметы ее, она огляделась. Но в глазах рябило, и белые мхи сливались с деревьями в сплошной ковер.

Она вновь закрыла глаза, погрузившись в себя. Потом встала, отошла от сосны, а почувствовав крепость в ногах, уверенно спустилась с опушки и еще раз внимательно оглядела мхи, желая угадать примятость от проторенного следа зверя или человека… Скоро напала на едва приметную, давно не хоженную тропинку. И тихонько, не прибавляя шагу, пошла на солнце.

К вечеру, еще до заката, оказалась она в верховьях речки Нобы, на скошенных пожнях. А присмотревшись, Лида вдруг узнала родные места и заспешила вниз к броду, от которого поднималась в гору заросшая дорога.

Она ступила босой ногой в воду, поскользнулась на гладких камнях, качнулась, но, выбросив руки, оперлась на воздух, выровнялась и шагнула дальше. Пронзительный холод поднялся уже выше колен и неприятно обжег все тело прокатившимся колким ознобом.

— Да я ли это, господи-беда? — прошептала она. — И до чего же вода-то больно жалит, будто по февральскому снежному насту босиком иду…

И все же она задержалась, словно хотела продлить эту острую, жалящую боль. И невольно нагнулась, увидев в просветах порожистой ряби, скользящей по камням, незнакомое лицо. Резко распрямилась, до того оно показалось ей безобразным и чужим.

— Эко измотало-то меня, эко высушило, господи-беда, будто я старуха столетняя, — горько думала Лида, поднимаясь по дороге на пригорок.

Она уже поняла, куда спешила целый день, шагая через чащи, к солнцу. Дорога вела на пожни Лешуковых, к их летней избе, которая стояла за лесом, на кряжу, где речка Ноба, как бы возвращаясь вспять, делала большую петлю, омывая лешуковские и поташовские пожни. Здесь она когда-то открылась Селивёрсту в своих чувствах. Здесь прожила свое первое счастливое лето.

— Что же со мной было-то? — пыталась припомнить Лида, но почувствовала, что от напряжения кружится голова и верхушки елей стремительно летят к земле.

Она остановилась, в глазах стало темно, и дорогу затянуло дымкой. Подождала и опять пошла потихоньку, стараясь уж ни о чем больше не думать, ничего не вспоминать.

Дорога вышла к скошенным пожням и затерялась в подросшей пушистой стерне. Лида постояла в раздумье и решила сначала завернуть в избу Лешуковых, где обычно на сенокосе жил Селивёрст и куда она приходила с родителями, когда шли затяжные летние дожди и семьи собирались вместе, чтоб по-свойски, за разговором душевным, чаями душистыми скоротать время…

Она сбросила щеколду, толкнула дверь внутрь сенцев и вздрогнула от неожиданности. Через порог кинулись большие зеленовато-пестрые разжиревшие ящерицы, неприятно скользнув холодными животами по ее босым ногам.

— Фу-ты, окаянные, до чего напугали, — тихо рассмеялась она, словно пробудилась в тот миг от долгого тяжелого сна. Улыбка осветила ее лицо, и душа колыхнулась облегченно. — Вот выбрали место, на самом-то проходе… Ни пройти, ни обойти…

Она ступила на порог и поглядела в темную щель, из которой еще вылезали, подслеповато озираясь, взбудораженные ящерицы и пугливо шмыгали в дальний сумеречный угол.

«Ящерицы-то вон как подросли и разжирели, а весной совсем ведь червячками дохлыми были, — и опять улыбнулась, дивясь проворству их, умению скрываться от света. — Тепло — всем благо. Вот и растут, даром что страшны и всем нелюбы…»

Лида удивилась, чего бы это такая мысль ей в голову пришла.

«А если они уж такие большие, то лето, видно, на исходе, и уж не последнее ли, бабье, тепло стоит. Конечно, бабье, пожни-то голые… Как же я раньше не поняла, какое время подкатило…»

Она открыла дверь в избу, и застоявшийся воздух, густой, теплый, пропахший сеном и летней легкой пылью, устремился к ней. Изба была прибрана, приготовлена к зимним наездам за сеном. Припасенные березовые поленья заботливо уложены горкой между печкой и стенкой, сухая лучина сунута возле притолоки, а свернувшиеся от тепла витки бересты и две коробки спичек лежали на лавке возле стенки. Лида открыла чуланчик, и тут все было про запас разложено — мешочек муки, сухари, соль, даже сухие грибы, ягоды и разные пахучие травы на чай.

— Ну вот и спасибо тебе, Кузьма Петрович, все-то у тебя на месте, и все припасено. Не сердись, поживу тут денек-другой…

Все, к чему она прикасалась, негромко и неторопливо сама себе объясняла, настороженно вслушиваясь в речи совсем осмысленные:

— Глядишь, и бабье лето здесь провожу…

Солнце тем временем покатилось за верхушки дальних боров, и Лида почувствовала, как устала за целый день ходьбы. Открыла окно и решила отдохнуть.

— Пойду-ка я лягу в стог, ведь когда-то с Селивёрстушкой в стогах спала-почивала, не нарадовалась…

И опять улыбнулась, припомнив, как в первое после замужества лето в сенокосную пору лихомань на нее свалилась: шальная мысль о скорой, неминуемой смерти покоя ей не давала. Более всего она боялась, что ночью уснет да уж и не проснется. И в страхе несусветном она глаз не сомкнула, и Селивёрста тормошила, чтобы и он не спал, ее берег.