Арсений Ларионов - Лидина гарь

Остывшая за ночь вода приятно освежила, он вновь почувствовал себя сильным, освободившимся враз от тяжелой болезни, так хорошо и вольно было на душе у него. Он нырял, кувыркался, весело плескался и носился — то, озорничая, сплывал к самому почти порогу, то, выбиваясь из последних сил, напористо и широко греб, преодолевая несущийся навстречу бурный поток реки. И в краткие минуты эти он опять целиком отдавался природе, радостям ее, и все как будто отступало, забывалось, душевные раны не тяготили его настойчивой болью.

Увлеченный купанием, он не заметил, что на мысок вышла Лида и застыла в изумлении и страхе, увидев, как течение в очередной раз несло его на огромные валуны порога. Но продолжалось это всего лишь миг, она даже крикнуть не успела, он круто повернул и начал быстро грести сильными отрывистыми взмахами, напряженно выкидывая вперед руки. И уж только когда он выплыл вновь на спокойную воду, она радостно окликнула его…

Теперь каждое утро с восходом солнца Лида приходила на песчаный мысок и сидела, наблюдая, как Селивёрст купался, нырял и отдавался во власть быстрого течения. И всякий раз, как только поток подхватывал его и стремительно нес к валунам, она замирала, нетерпеливо ожидая, когда он повернет назад.

Потом, обессиленный и усталый, он вылезал из воды на своей стороне, и они разговаривали, перекидываясь словами через речку.

«И даже хорошо, — думал он, — что мы разделены Новой».

Лида смотрела на него открыто, и Селивёрст чувствовал, что ей нравилось смотреть на него. Несколько раз он поймал ее взгляд, когда растирал полотенцем грудь, спину. Тело его покрывалось сначала светло-розовым, потом багровым румянцем, и легкое, теплое облачко окутывало его. Кровь опять приливала к вискам, ему становилось то холодно, то бросало в жар… То ли от купания, то ли от присутствия Лиды и ее внимательного взгляда.

Встречаясь ежедневно, они немножко пообвыклись. Но легкое опьянение от близости не покидало Селивёрста, хотя он никогда не выходил к ней на берег, а она ни разу не купалась вместе с ним, видно, по-прежнему стесняясь его. Сидела, с восхищением наблюдая за ним, и мягко, таинственно улыбалась. И он был признателен, что она не купалась с ним. Он хотел, но почему-то боялся вновь увидеть ее обнаженной.

Накупавшись, он сразу же поднимался в гору, на пожни. Несколько раз с ним приходил Егорушка, тот обыкновенно переплывал речку и сидел рядом с Лидой, поджидая, когда Селивёрст насладится водой и вылезет одеваться. Тогда он возвращался к нему, и они уходили на покос.

Лида тут же скидывала сарафанчик и медленно входила в воду.

Прошло недели две. Наступил август, в воздухе повисла предосенняя легкая грусть. Селивёрст внутренне весь сжался в ожидании решающего дня, но так и не осмеливался объясниться с Лидой.

У него по-прежнему не хватало духа спросить: пойдет ли она за него замуж? Да и можно ли было об этом спрашивать через речку, это все равно что объясниться в любви перед всем белым светом…

Но в конце концов все произошло само собой, как это и бывает в жизни. Селивёрст в то утро, как всегда, пришел с восходом солнца и по привычке глянул на противоположный берег — Лиды не было. Он разделся и через ивняк бросился в воду и, уж когда вновь отдался течению и понесся к порогу, заметил, что Лида плывет ему навстречу, устало взмахивая руками. Он поравнялся с ней и тоже повернул назад, подстроившись в один взмах руки.

А выплыв на спокойное место, они облегченно вздохнули и легли на воде, широко разбросив руки и подставив лица солнцу. Течение мягко гладило их спины и легкими вьюнами катилось вдоль тел. Они испытывали чувство блаженства и невесомости…

Лида спросила у него, когда Лешуковы уезжают в деревню. Селивёрст ответил, что через неделю, и в свою очередь поинтересовался, когда съезжают Поташовы.

Лида долго молчала, глядя в утреннюю высь, казавшуюся с воды совсем бездонной. Глаза ее почти не чувствовали видимого упора, все рассеивалось в высоте, только легкая, ажурная прозрачность очерчивала небо полукругом. И Селивёрст, не дождавшись ответа, был намерен вновь ее спросить, она, почувствовав это, сказала:

— Да, все, Селивёрст Павлович, откупались мы с тобой, — и улыбнулась совсем грустно.

— Неужто сегодня и съезжаете, — оторопело спросил он и резко повернулся к ней лицом.

Она заметила его волнение и весело улыбнулась:

— Нет, завтра еще приду, а вечером и уедем. Так что заводи себе русалку, — и легонько толкнула его в бок.

— Откуда же она возьмется? — рассмеялся Селивёрст. — Если водяной свою дочь уступит.

— Такому парню наверняка уступит, — в голосе ее появилась грусть.

И нужные слова сами сорвались у Селивёрста с уст:

— А если бы этим водяным был твой отец, отдал бы он свою дочь?

— Так ведь смотря какую из них ты бы выбрал. У него их вон сколько!

— А если тебя?!

Селивёрст мгновенно повернулся в воде и в упор, настойчиво посмотрел ей в глаза. Но Лида не смутилась, глаз не отвела.

— Присылай сватов, тогда и узнаешь! — озорно ответила она и поплыла к своему берегу, легко и упруго отталкиваясь от воды ногами…

Вечером Кузьма Петрович пошел к Поташовым. Вернулся он за полночь. Селивёрст не спал и все ходил кругами — до дальней луговины и обратно.

— Ответ Ануфриевич даст в деревне, — сказал ему Кузьма Петрович. — Думаю, согласится. Срок-то он назначил больше для порядку. Потерпи. Ты ему по душе, по нраву. Так я понял. Хотя есть одна заковырочка, Илье нелегко через нее переступить.

— Какая это «заковырочка»? — недоумевая, спросил Селивёрст.

— Серьезная, если судить по нашим деревенским обычаям. В молодости, когда мать твоя Ульяна Петровна была такой же зеленой девчонкой, как Лида, Илья Ануфриевич сватов к ней послал. Не слыхивал ты об этом?

Кузьма Петрович настороженно придержал руку Селивёрста.

— Не слыхивал.

— Эво как. Думаю, тетушка твоя этой заковырочки и опасалась, потому и не больно охотно поддержала тебя в выборе. Серьезная заковырочка, да. А дело-то вот как было. Пришли сваты к мамушке твоей, а отец ее, Петр Еремеевич, покойничек, нраву был дурного, не приведи господи людям таким на свет белый появляться, взял да и отказал ему. Выдавил сквозь зубы, злобно, резко, мол, мала еще о замужестве думать. А Илья, как его ни отговаривали, решил ждать. Ясно было, Петр Еремеевич какой-то свой имел расчет. Но Илья-то ждет, год ждет, два… А на третий, лишь она подросла да расцвела красным цветом, прехорошая да премилая, тут ее отец и выдал за младшего сродственника своего, за Павла Калистратовича Кузьмина — человека, характером-то близкого Еремеевичу. Спеси у того и у другого выше головы, так что каждый день в доме будто после дурного похмелья. Выдал Еремеевич Ульяну Петровну силком и слушать ее не захотел. А Илья-то мил ей был. Уж как она к нему рвалась, как страдала, да по-ихнему-то, видишь ли, не вышло. Выдали Ульяну за Павла, но и недолго они пожили.