Арсений Ларионов - Лидина гарь

«Откуда, однако, быть этому сходству? — устало думал он. — И где покой, где умиротворение мое, в ком оно? Да есть ли на свете душевный покой у людей странствующих? Вот жил бы я в Лышегорье безвыездно. Всю жизнь любил бы мою Лиду, ее берег, деток растил. Это ли не счастье — всегда быть возле любимого человека. А в странствиях Наденька встретилась, душой к ней привязался, казалось, она верх взяла и судьбу мою решила. А приехал, и вот тебе, покоя как не бывало. В какие сомнения да переживания Лидушка ввела. Чуть душа не отлетела. Даром что нет ее, покоенка, а чувствую, что она тут, со мной. Как же так быть-то может?..»

На сенокосе Егор не находил себе места. И работал в полную силу, до усталости, изнеможения, а в мыслях все были Селивёрст и Наденька. Он чувствовал свою глубокую вину перед ними, потому особо убивался, тяжело было у него на душе. И за нескончаемыми заботами летних дней постоянно видел другой сенокос, военный, на Припяти, в 1916 году. Почему-то ему казалось, что именно те далекие июльские дни и повернули все в жизни Селивёрста, повернули не без его молчаливого участия. И сама мысль о вине отзывалась в нем болью…

А дело-то происходило тогда так. Через несколько месяцев после их возвращения из Перхушкова, из генеральской усадьбы, началась первая мировая война. Полк их был отправлен на действующий фронт. И мирные дни, и Перхушково отдалились разом, заслоненные изнуряющей окопной жизнью.

Прошло больше года… Однажды послали их обоих помочь санитарам — посадить в поезд раненых. И посередь этой страшной войны они нечаянно столкнулись с Наденькой. Оказалось, что посадкой командовал ее отец, месяц назад назначенный начальником дивизионного госпиталя, а с ним сестрой милосердия приехала и дочь. Первым увидел ее Егор. Она узнала его и сразу же спросила, где Селивёрст Павлович. И, не ожидая конца погрузки, пошла вместе с Егором искать его. Пока не нашла, не успокоилась.

И как заметил Егор, Наденька и Селивёрст встрече очень обрадовались, словно их связывало какое-то давнее благорасположение, только не обозначенное словами, не высказанное вслух, но оттого и встреча для них была особенно радостной.

Она пригласила их в походную палатку отца, угостила крепким чаем с московским домашним печеньем, а тут и появился сам Клочков. Немало удивился гостям, но вполне приветливо поздоровался, улыбнувшись: «А, старые знакомцы-аввакумцы, как воюете?!» Егор и Селивёрст от этого напоминания почувствовали себя неловко, словно им давнюю рану неосторожно тронули. Но Клочков на их душевную напряженность не обратил внимания, предложил по случаю встречи по стопке водки, присел к столу. И сердито заговорил о потерях, об обилии раненых… Наденька ловко перевела разговор на воспоминания о Перхушкове, о флигельке на берегу заросшего пруда. Повеяло всем одинаково близким и в то же время таким далеким, будто ранняя юность, давно прожитая и ушедшая в Лету, дохнула на них горячим жаром чувств и ощущений.

А скоро Егор приметил, что Наденька зачастила в их полк по всяким госпитальным делам, но не так чтобы уж очень нарочито, больше вроде бы по делу.

Шла война, шло время.

Отношения Селивёрста с Наденькой стали приветливее, чем просто у старых знакомых. Открыв это, Егор про себя ни того ни другого не осудил. «Люди невольно друг в друге ищут тепла, душевной защиты. Может, оттого и Наденька потянулась к Селивёрсту, — неторопливо рассуждал он. — Все-таки в ее-то лета столько смертей видеть. Легко ли. Да и молодая! Что же ей, пропадать на этой войне».

Он понимал, что это довольно слабое утешение, однако душевному движению, что родилось в нем и как бы оправдало поступок Селивёрста, не сопротивлялся. К тому же, хорошо зная характер своего друга, Егор не сомневался, что отношения целиком зависели от Наденьки. Без ее настойчивого желания Селивёрст по собственному почину вряд ли бы отважился за ней ухаживать. И даже про себя Егор подивился ее выбору. «Ухажеров-то кругом хватало, — думал он. — И званием, и родословной повыше, чем Селивёрст. Пусть хоть он видный, рослый, заметный среди других, опять же и лицом тонок, печаль светлая в глазах, но все ж солдат рядовой».

В тот момент Егор и в ум не брал, что у Селивёрста есть жена. Связь с Наденькой казалась ему мимолетной, пройдет и канет вместе с войной, чего о ней печалиться. И участливым отношением своим он, конечно, в те дни поддержал Селивёрста и, возможно, снял немалый груз с его души.

А время шло. Летом шестнадцатого года полк их, потрепанный в боях и совсем обезлюдевший, был отведен с огневых позиций и ждал пополнения. Стоял самый разгар сенокосной поры, и попутно, пока переформировывались роты, пока новички обживались, велась заготовка сена. Наденька же, выхлопотав через отца разрешение на медицинский осмотр прибывших новобранцев, тоже приехала на сенокос.

Рано по утрам, на первой заре, поднимались косцы. Трава была свежая, росная.

Селивёрст обыкновенно ряд вел гладкий, а по напряженному свисту косы чувствовалось, что идет она у него легко, под самый корень срезая траву, забирал он чисто и широко, так что сразу же стал признанным, лучшим косцом.

Наденька без труда узнавала его среди других и подолгу внимательно глядела на него, как он сосредоточенно, азартно и сильно машет косой. И все внутри ее было переполнено волнением и напрягшимся ожиданием чего-то необыкновенного, что непременно, как ей казалось, должно случиться…

А после полудня солдаты шли грести душистое сено. Селивёрст и Егор, как мужики бывалые, крепкие, стоговали. Сено они клали на северный лад, в промежки, так, чтобы стояли стога неприступно, защищенные от зимних ветров, но и сено запаха и свежести своей не теряло, не сгорало и не слеживалось.

Наденька вертелась возле них. Щебетала, смеялась, и столько в ней радости и счастья было, столько неподдельного восхищения Селивёрстом, его силой и ловкостью, что Егора это даже забавляло. Он в шутку называл его «Ильей Муромцем искусителем». Наденька на лету подхватила слова Егора и повторяла их с мягкой нежностью, запальчиво и горячо.

Селивёрст всегда любил сенокосную пору. В деревне, бывало, с нетерпением ждал страдных дней и обычно долго помнил каждый прожитой июльский день. Каждый входил в его жизнь какой-то своей душевной приметой, которую он сам выделял, то ли в запахах дозревающих трав, то ли в сладком аромате спелой земляники, то ли в бледноватой голубизне стелющихся по земле колокольчиков, звон которых так явственно слышался ему ранними утренними зорями. Он любил обходить скошенный луг, когда воздух был густо настоян медом и пряностью чуть повядших стеблей. И всегда в такие дни ему было хорошо. Но сейчас этот сенокос, скрашенный передышкой между боями и присутствием Наденьки, казался ему неземным раем.