Арсений Ларионов - Лидина гарь

Егор и Селивёрст не ожидали такой категоричности и резкости, разговор протекал спокойно, рассудительно и ничего подобного не предвещал.

— Папа, ну, это просто грубо. — Наденька хотела освободить всех от создавшейся неловкости. — Их ли надо винить?!

— А кого? Нас?! Мы их не просветили, недоглядели, ввергли в войну и сами породили бурю… Это ты хочешь сказать, дочь? Да, наши революционные вожди — керенские, милюковы, набоковы — порядочные идиоты. Они играли в революцию. Не хотели понимать, что в России народная революция есть не что иное, как вольнодумство по-старообрядчески и вольтерьянство по-аввакумовски. Их прожектерство нам стоило России. Тысячу раз был прав старик Ключевский, когда после событий 1905 года беспощадно нападал на нас за увлечение марксистскими, заимствованными идеями. Холопство на чужих мыслях, говорил он, может оказаться для России гибельным. Вот оно, его пророчество — Октябрь по Марксу! Новая Россия по марксисту Ульянову. Ай-я-яй! Куда же мы съехали?!

— Анатолий Сергеевич, вам не дано судить о наших действиях, — настойчиво перебил его Селивёрст. — Вы лицо пострадавшее, вам не хочется служить новой власти…

— А я, милостивый государь, и не скрываю, да, не хочется, не могу, не вижу резона, не верю, что справитесь, не верю в вашу новую Россию, ради которой еще столько крови прольется, моря, океаны народной крови. Все затопите в ней…

— Папа, но ты же так не думаешь?!

— Нет, Наденька, откровенность за откровенность. Октябрь — это не что иное, как новый, еще более жестокий и глубокий раскол в России на долгие-долгие годы, раскол, не выстраданный Россией, а привнесенный с Запада. Чужая мысль без собственной морали — недомыслие, а мораль без собственной, мучительно выношенной мысли — фанатизм. Трудно не согласиться с глубокоуважаемым Василием Осиповичем Ключевским. Фанатизм — вот наша русская беда! Фанатизм — порой тупой, оголтелый… Вспомните Аввакума, сколько было уничтожено добрых людей. Какая была жестокая война. Без нее не обойтись и сейчас, все идет к этому.

— Вы заблуждаетесь. Мы мечтаем всех сделать равными, всем — одинаковые права и соответственно одинаковые обязанности, — попытался ответить Селивёрст.

— Вот-вот, это я и называю фанатизмом. «Всех сделать?..» Христос пытался раньше вас… Аввакум обрушился на книжные знания, на мудрецов человечества — Платона, Аристотеля, Диогена, Гиппократа… Думал, что спасет Россию от света знания. Неравенство идет от природы и существует в соответствии с природой. И восстание Аввакума было лицедействием, лишенным собственной мысли: «Куда идти, что делать?!» Неведомо ему это было. Понимаете, неведомо. Он всего лишь лицедействовал, а не искал выход, как помочь России. Об этом думал и заботился Никон вместе с Алексеем Михайловичем. Они открыли дорогу в Россию книжникам, они посадили российские умы за книги, пусть и чужие мысли, но тогда необходимые для развития России, ее соперничества с Европой, для ее освобождения от темной азиатчины. Это было благом! И война до кровопролития с Аввакумом — тоже была благом! Война с темнотой! Иначе не было бы Петра, его реформ, новой России — мировой державы, не было бы и того, что двадцатый век Россия начала на новом дыхании… Она явила, наконец-то, после стольких мук, лишений, бедствий, свою мысль, свою философию, свою науку, свою литературу, художества, своих гениев, равных которым не знал мир.

А что же вы сделали, темные аввакумовцы? Вы все повернули вспять, вам опять нужна чужая мысль, только на сей раз не вооружающая, а разрушающая нашу Россию, ее становой мыслительный хребет… Вы, конечно, это не понимаете, нет?! — Он вскочил и громко, до выкрика кинул им в лицо: — А я понимаю и страдаю за вас и за Россию, сердце мое разрывается от боли и беспомощности. Боже, как вам задурили голову!..

— Папа, ты слишком… Даже мне это неприятно, как же должно быть им…

Наступила тягостная минута молчания. Клочков отошел от стола, нервно раскурил трубку…

— Надежда Анатольевна, за нас вы не беспокойтесь. На фронте от офицеров царских мы и не такое еще слышали, — спокойно начал Селивёрст. — Они тоже все за Россию болели… И горячились так же, как Анатолий Сергеевич… А вот если без горячки, умом, как вы призываете, можете вы мне, «темному аввакумовцу», объяснить, что же такое народная жизнь в России? Знаете ли вы ее, понимаете ли, на чем она стоит?

— Это яснее ясного, надо ли даже и начинать такой разговор? — Огонек в его трубке вспыхнул и осветил сосредоточенное лицо.

— А почему нет, папа. — Наденьке явно не нравилось отношение отца к гостям. — Что мы действительно знаем о народной жизни?

— Ты мало видела ее на войне. У тебя не стоят в глазах эти пожары, когда огонь уносил не только стены, но и духовные ценности этого самого народа, который жадно набрасывался и палил, но не сумел, не потрудился дорасти до великого искусства, собственного, кстати, национального, талантливым от природы умом и чуткой, пылкой душой…

— Измученная веками душа в чем-то и могла найти освобождение…

Егор почувствовал по этой фразе, что Селивёрст вдруг потерял интерес к разговору. Но Клочков вновь сел к столу, постучал трубкой по краю блюдечка, выбивая пепел, и добавил в продолжение собственных мыслей:

— Селивёрст Павлович, и революционные романтики, коими вы себя считаете, должны видеть реальную цель. Солнце всходит, чтобы оплодотворять землю. Думаю, эта простая мысль ни у кого не вызывает сомнений?!

— Не вызывает. Поэтому мы и утверждаем: землю — крестьянам, фабрики — рабочим! Куда яснее и необходимее. Эта романтика в согласии с народной жизнью.

— Не буду вас переубеждать, пусть с годами вас переубедит сама народная жизнь. А что она переубедит, я не сомневаюсь…

На том они и расстались. Наденька вышла проводить и в молчании по Грохольскому переулку довела их до угла Мещанской. Потом Селивёрст вернулся с ней до подъезда — время было позднее. А Егор остался ждать его на Мещанской, размышляя и пытаясь понять, почему Клочков так обрушился на них и почему Селивёрст не вступил с ним в открытый революционный разговор, а позволил даже обозвать их чуть ли не темными людьми… Скоро вернулся Селивёрст, и они пошли к Садовому кольцу… Егор сразу же высказал свои сомнения, даже несколько разгорячился, обвиняя в нерешительности своего друга. Но тот молчал, а потом спокойно, без какой-либо запальчивости ответил: «Егорушка, не со всеми надо спорить. Инакомыслящего порой и послушать не грех. На дорогу истинную ты его не направишь, а вот ход его мыслей знать полезно, ой как полезно».

Егор же остался при своем мнении, так и не поборов душевной досады и горечи. Ему было неприятно, что они, люди бывалые в словесных баталиях, на сей раз сплоховали, не дали отпора. И он решил, что Селивёрст просто лукавит, не хочет признаться… А про себя подумал: при такой вражеской откровенности скорее всего это их последняя встреча с Клочковым. «Вот Аввакума я бы, пожалуй, ему не простил. Судит, о чем не знает. Сам-то он пошел бы за веру на костер… Ой ли?! Но если приведется еще свидеться, сам ему скажу, не буду ждать Селивёрста».