Арсений Ларионов - Лидина гарь

И пошла к легкому, ажурному диванчику, но не села, а остановилась у самой кромки воды. Егор остался у нее за спиной, поглядывая на середину пруда, где белые лебеди неторопливо кружились возле деревянного островка. Они подныривали под него, упираясь в воздух взметнувшимися вверх широкопалыми лапами. А притомившись в резвости своей, по очереди поднимались на настил островка к кормушке и, уткнувшись в корытце, жадно выбирали пищу, потом плоским красным клювом беспечно чистили перья, разглаживая их усердно до матового блеска.

Егор не без интереса смотрел на размеренно сытую, беззаботно отрешенную от этого полуголодного мира жизнь лебедей, и перед глазами его явилась совсем неожиданная картина лышегорской весенней охоты на Визеньге, когда с неба, как густой черный снег, падают хлопьями, легко прирастая к озерной глади, гуси, вернувшиеся с юга, и устало бьют по воде крыльями, поднимая фонтаны брызг. Ему почудилось, будто слышит он радостный многоголосый клекот их: они снова дома, на родном озере, на родной воде. И говор их радостный захватил его, он слушал его с щемящим волнением, словно вместе с ними только что с неба опустился, отмахав крыльями десятки тысяч километров.

— Фу-ты, до чего ж тоска по дому может довести, — несдержанно чертыхнулся он.

— Может, посидим, Егорушка, — неожиданно окликнула его Наденька.

— Посидим, хорошо тут, — и тоже подошел к ажурному диванчику. — Возле воды всегда приятно, и глазу легко, ничто его не держит — скользит, плутает по воде.

— Хорошо, а говоришь «тоскливо», что же так?

Наденька, видно, хотела вернуться к разговору, столь резко оборвавшемуся.

Но Егор промолчал, не уверенный еще, надо ли его продолжать. И оба они опять затихли, глядя на отплывших к противоположному берегу лебедей.

— Скажи, а «медведушка» так же думает, как ты, тоже рвется в деревню, домой?

— Не знаю, поняла или не поняла, но, поскольку вижу, что к Селивёрсту ты всей душой, скажу тебе: он такой мужик… — и, помолчав, но так и не подыскав нужного слова, заключил: — Мужик-стихия! Ему во всем простор нужен, воля. Понимаешь? — сказал он, удовлетворенный, что словцо-то попалось ему хорошее, мудреное.

— Нет, не понимаю — как это стихия? — холодно, совсем отчужденно ответила Наденька.

— Стихия — это, стало быть, воля, когда человек сам себе принадлежит. А в городе Селивёрст уж не будет таким, разве тут есть воля…

— Как не будет?! Почему же?! — удивилась Наденька.

— Есть деревенские мужики, которых город словно преображает, они сразу же как рыба в воде жить в нем начинают, словно тут родились и выросли. И ничего, никакой тоски-печали у них по вольной волюшке. Я знаю, лышегорские мужики каждую зиму ходят в Питер на заработки, и бывают такие среди них, что и не возвращаются. Я ведь вижу, что тебе в нем нравится. Он как дуб могучий на большом ветру — стоит и не гнется, лишь листва шумит да волнуется. А Селивёрст, если он останется в Москве, возле тебя, уж таким не будет, нет. Не с руки тут ему, не с руки. А если станет не люб телом, не приделаешь и делом, так это бывает…

Но слова он произносил совсем не те, неубедительные, и это огорчало Егора. Он чувствовал, что они не раскрывают его тревоги, не доходят до сердца Наденьки.

— А что значит, «таким или не таким»?! — Наденька выдохнула облегченно, поняв наконец, что угрозы серьезной нет в его словах. — В наше время, когда все в людях ломается, все обесценивается, кто может сказать: какими мы будем. Да, в городе крестьян хватает. А вы?! Кто скажет, кто вы?! Да в вас деревенского ничего нет, а Селивёрст — так просто интеллигент-разночинец. А к тому же и могуч. Ему все по плечу, ты прав, Егорушка. Все… — и улыбнулась, счастливая и довольная. Теперь она была уверена, что все это Егор говорил по собственному разумению.

«Человек ко всему может привыкнуть, — думала она про себя. — Было б только желание. А если оно у Селивёрста будет, то о чем печалиться? И все остальное придет».

— Ты, Егорушка, от жизни отстал. — Она улыбнулась и легонько потрепала его за ухо.

— Как отстал?

— А вот так, — и опять совсем девчоночье, юное и озорное мелькнуло в ее лице. — Папа говорит, что очень скоро все люди будут жить в городах, даже в больших городах, а деревня отомрет за ненадобностью. Так что вы класс вымирающий, спасать вас надо.

— Ну уж и отомрет, — обиделся Егор. — Папенька твой еще и…

— Не договаривай, плохо ты к нему относишься, с большим недоверием. Но я и сама читала книги по экономике, в Соединенных Штатах город становится основным жилищем людей. Вот это прогресс!

— Ну, Америка и пусть живет по-американски. Мы-то — русские! — Егор явно сердился. Ему не нравилось все, что принижало, как ему казалось, Россию и русских. — Россия без деревни — как плотник без топора. В русской деревне, Наденька, все: хлеб, песня, ум, краса девичья, сила мужицкая и дух здоровый, вот так. Россия проросла на деревне, так ей и стоять.

— Уж только ли на деревне. Русь начиналась с городов, да еще каких — Киев, Новгород, Псков. Но это времена давние. А революция? Дело людей опять же городских. — Она его поддразнивала. — Как же тут одно соединить с другим?

— Ну, многие из них — те же крестьяне, только в городе малость пожили, а солдаты — те совсем одни крестьяне. А как было в давности, кто ведает?

— Было-было, Егорушка, в давности, не сомневайся. К тому и возвращаемся, большие города — и вокруг их посады. Крестьяне к городу тянутся, и вашему Лышегорью уж век недолгий.

— Мы с Селивёрстом свой век доживем деревенскими, а может, еще и правнуки наши, несмотря на твои угрозы, жить будут в Лышегорье, — оборвал он ее сердито и слишком резко.

— Не пойму я что-то тебя, Егорушка, — недоумевала Наденька, — чего ты так за деревню держишься?

«Да чего бы мне и не держаться, — подумал про себя Егор. — Ведь пока есть город и деревня, так есть и разница между деревенскими и городскими, что тут не понимать. Хотя ей-то откуда про то знать. Она городская от рождения. Ей и свет в окошке — город. Она-то думает, что именно он все взял — и ум, и душу, и жизнь лучшую, совсем отличную от нашей. Нет, девушка милая, душу он пока не взял, не осилил, а значит, пока не осилил главного в жизни человеческой. И когда осилит? Может, никогда…»

И улыбнулся широко своему неожиданному открытию.

— Ты что же мне не отвечаешь, Егорушка? — обиделась Наденька. — Я вот хочу понять, чем же он досадил тебе, этот город?

— Да особливо ничем, только, видишь ли, по моим понятиям, городской человек, — горячо зачастил Егор, высказывая мысли, давно облюбованные, давно выношенные, — на природу смотрит с позиций своей устроенности. А в деревне жизнь в простоте своей всегда старается идти в согласии с природой, с жизнью души человеческой. Ведь природа и человек — пока во многом чужие друг другу, им еще язык согласный искать надо. В деревне — легче его найти. И если человека, в общем-то, ненароком можно и подчинить, а то, гляди, и сломить, то природу — нет! Она, как ель молодая, дугой согнется, выждет, да и распрямится… Ой как распрямится, — он даже облегченно вздохнул. — Природа — такое чудо непостижимое, во всем непостижимое… Но мы можем жить в согласии с ней, тогда и душа наша бывает не так обеспокоена, живет ровнее, счастливее… Случается и такое, да…