Арсений Ларионов - Лидина гарь

Только-только забрезжил рассвет, на дороге было совсем сумеречно, а в лесу так и просто темно. Селивёрст Павлович молчал, и мы с Афанасием Степановичем его не тревожили. Так и ехали молча.

Мне было зябко, Селивёрст Павлович, словно почувствовав, что меня знобит, протянул руки и посадил к себе на колени, крепко прижав к груди. От него дохнуло теплом. Оно обдало, окутало меня мягкой пеленой, согрело, и я уснул, убаюканный ездой.

Но спал, видно, недолго.

И даже сразу не понял, отчего вдруг проснулся. Мне по-прежнему было тепло и уютно, кругом стояла ночная, непроглядная мгла. Афанасий Степанович молчал, сдавленно причмокивая и раскачиваясь всем телом… Молчал и Селивёрст Павлович. Грудь его тяжело вздымалась и опадала, то отталкивая, то привлекая меня к себе. И в короткий миг, когда я всем телом припадал к нему, на голову мне падали теплые увесистые капли, глухо дробясь о макушку…

Селивёрст Павлович тихо, беззвучно плакал.

Мне стало страшно. Я плотнее прижался к груди его. И горько-беззлобная обида опять сжала мне горло горючими слезами. В потоке их я вновь уснул, и Селивёрст Павлович, как сказала мама, внес меня в дом спящим и уложил в постель…

Пока мы ездили на мельницу, Егора Кузьмича вымыли, одели в чистую рубаху и положили на лавку в передний угол, накрыв все тело до лица белой простыней. А на лице его, как у живого, так и остался тихий, мирской покой, возвышенный и ровный, будто медленно текущий свет февральской луны.

Днем Селивёрст Павлович, Афанасий Степанович и Тимоха пилили доски, сколачивали гроб — просторный и глубокий, в две с половиной доски, срубили могильный граненый столб, гладковытесанный, наверху с крышей в два ската, накрыв их желобком с головкой конька и глазами, полными светлой печали.

К сумеркам все было готово, мужики внесли гроб в комнату и поставили на лавку, положили в него усопшего.

Наступила последняя земная ночь Егора Кузьмича. Была она удушливая и долгая. Я несколько раз просыпался. На подоконнике за гробом меркла слабым огнем керосиновая лампа, освещая лицо Селивёрста Павловича. А он сидел у самого изголовья Егора Кузьмича, не отрываясь смотрел на него и тихо плакал. Мне хотелось подойти к нему и побыть с ним рядом возле дедушки Егора, но я не решался… Только уж перед рассветом я выскользнул из-под одеяла и на цыпочках, босой, подошел к Селивёрсту Павловичу и замер у него за спиной. Он словно почувствовал и обернулся, привлек к себе, обнял, усадил на колени. «Эх, горе, горе наше неласковое, сироты мы, Юрья, сироты, — шептал он сквозь слезы, — как жить-то без него будем, не думаешь?..» Так мы и просидели с ним до восхода солнца, каждый по-своему оплакивая безвременную кончину Егора Кузьмича. И с ночи этой стали ближе друг другу и роднее.

На кладбище Селивёрст Павлович последним поцеловал трижды Егора Кузьмича в последний раз, заколотил крышку гроба и плакал вместе со всеми, не отворачиваясь и не стыдясь слез своих.

До глубокой осени по воскресеньям он приходил с мельницы навещать нас. Мы отправлялись с ним на кладбище и подолгу молча сидели на лавочке возле могилы дедушки. Иногда с нами ходили Афанасий Степанович или Тимоха, иногда мама, иногда все вместе, но чаще мы ходили с Селивёрстом Павловичем вдвоем…

Лышегорское кладбище было чистое, лесное и давнишнее. Не один век пролетел над ним. Говорят, заложили его еще новгородцы-ушкуйники. Они шли тут светлым летом веков шесть-семь назад, отыскивая дорогу в Сибирь. И на высоком берегу Мезени, перед переправой с левого берега на правый, по установившемуся обычаю отдыхали. Здесь и товарищей своих хоронили, погибших в пути от болезней или в схватке с белоглазой чудью, племенем сильным, могущественным, желавшим отвадить новгородцев ходить в эти места…

И раньше, чем появилось наше Лышегорье и стало родным местом для русских, в земле этой уже почили сотни новгородцев. Могилы их никто не огораживал, а частенько и креста не ставили, чтоб, как и на миру, души людей могли легко слетаться.

А рядом с ними в более поздние века появились могилы и других пришлых людей — иностранных торговцев — норвежцев, англичан, шведов, финнов, датчан, французов и даже испанцев. Но их могилы выделялись среди прочих — на каждой непременно лежал камень с выбитыми длинными, пространными надписями, сообщающими, кто тут, из каких земель пришел, по какому делу и по какой оказии не добрался до родного дома… Иностранный торговый люд издавна летом наезжал на торгово-меновую ярмарку в Лампожню (а ярмарка эта была годами старше знаменитой холмогорской), а после ярмарки поднимался вверх по Мезени, подолгу жил в деревнях, сбывая свой товар подороже и скупая у жителей всякую всячину подешевле. Нередко с торговцами хворь случалась, и последний приют находили они в чужой несогретой земле.

Так и повелось в Лышегорье могилы рыть на высоком кряжу, на бору, под густыми кронами сосен, и не отделять друг от друга дощатником, что своих людей, что пришлых… Лишь песчаные холмики и белостволые тесаные кресты, да и те чаще без надписей, были разбросаны по всему бору в хаотическом беспорядке. Свои и так знали, кто где лежит, хоронили обычно всей деревней, а чужому чего объяснять — имя ему ведь ничего не скажет. Все мы дети человеческие — дети не только живущих, но и умерших, безымянных, прошедших до нас в сотнях поколений.

Так и на нашем кладбище. Пока живы были близкие, смотрели за могилами отцов, братьев, дедов, матерей, сестер, бабушек. А проходила жизнь, и со смертью близких, в сменявшихся от века к веку поколениях, как в океанских волнах, терялись на бору холмики и опадали в забвении могилы, соединившись с могучей жизнью природы…

Егор Кузьмич был похоронен на самой опушке, возле молоденьких, тонкостволых сосенок. Место было просторное, ничем не затемненное. Мы приходили обычно на его могилу ближе к вечеру. Сентябрьское потускневшее солнце мягко припекало нам в спину. Селивёрст Павлович понуро смотрел в одну точку, и нескончаемо длилось печальное молчание. В небе проносились стаи птиц, собиравшихся в далекие края. Тихий говор соснового леса прерывался прощальным, пронзительным криком птичьих вожаков, сзывавших собратьев в нелегкую дорогу, — у осени прорезался зрелый голос.

В такие минуты мне хотелось спросить у Селивёрста Павловича: что такое смерть и почему она столь внезапна?.. А еще более меня угнетало: почему люди должны умирать, кто завел такой порядок и кто назначает день смерти?.. И почему все непременно должно иметь окончание, исчезновение, уничтожение?

Но поскольку Селивёрст Павлович обыкновенно молчал, то и мне было неловко тревожить его вопросами. Я откладывал их на будущее, для другого подходящего случая. А посидев, он брал лопату, подправлял осыпавшийся с могильной горки песок, а я обкладывал бока мелкой галькой, чтобы не размыло их долгими осенними дождями. Селивёрст Павлович, подкинув на осевшую у столба прогалину свежей земли, чуть-чуть прихлопывал ее сверху. Делал все неторопливо, ровно врезал острие и легко закидывал на самую горку несколько лопат чистого, непросохшего песка. Комочки застревали на камушках, образуя маленькие бугорки. Я старательно разглаживал их ладонями. И бока могилы получались гладкие и крутые, как у яйца.