Арсений Ларионов - Лидина гарь

Но Иван Васильевич Чирков на месте никогда не сидел, ездил по окрестным деревням, участок у него был большой. Домашние сказали, что ждут его не раньше как недели через две. Тогда Афанасий Степанович пошел в правление, по телефону пытался отыскать ветеринара в соседних деревнях, но не нашел и положился целиком на себя.

Ранним солнечным утром кобыла ожеребилась.

Афанасий Степанович осторожно освободил жеребеночка от материнских пут. А он тут же лихо вскочил на ноги и пронзительно заржал. Линька подняла усталую голову, посмотрела, тепло улыбаясь тускло меркнувшими глазами, и лизнула жеребеночка в лысок на голове, как бы благословив его на долгую жизнь и ясный свет.

Афанасий Степанович был очень доволен, что все закончилось благополучно, и ласково гладил жеребенка по спине, по мягкой влажной шерсти, приговаривая:

— Ишь какой здоровяк выскочил… Выспался, чай, вылежался у матери на иждивении, едёна нать.

Широко улыбался и счастлив был необыкновенно.

— Хорош конек, Юрья, хорош, чай, а?

— Да ведь это же дама!

— И хорошо, что дама. С приплодом, чай, будем. Авось и табун возродим… — И опять улыбнулся. — А только пока жеребенок, так он всегда коньком зовется. Уж потом, с годами, когда женские хитрости возобладают и стать особая придет, не мужская, а сугубо женская, дамская, точнее сказать, ну, чай, тогда и дама будет. Пока же конек, конек. И до чего хорош!..

Жеребенок неловко скакнул и чуть не повалился на бок. Афанасий Степанович подхватил его на лету, придержал на руках.

— Ну и торопыга, да что же это ты, чай, спешишь, ненароком и ножку подвернёшь…

Он не мог налюбоваться на жеребенка, так ему нравился он свежестью своей, восторженно-радостным ржанием и серебристо-пепельной мастью. Он ласково и небольно ощупывал его, желая убедиться, что жеребенок действительно здоровый и полнокровный.

— Юрья, имечко-то коньку приготовил?

— Назовем Вербой?! — вдруг предложил я.

Уж и сам не пойму, отчего это захотелось мне назвать его так. Но именно Верба пришла в тот момент в голову.

— Нельзя ли похитрее, помудренее, уж больно просто — Верба, так любую лошадь назвать можно. А эта вырастет, лучшей породистой «мезенкой» станет. Ей и имя надо такое, чай, на вырост, чтоб звенело.

— А Верба что, не звенит?! По-моему, еще как… Короткое только, а так красиво. Я бы Вербой и назвал. А чего мудрить, ведь хорошо, и опять же по-нашему, лышегорскому.

— Это верно, по-лышегорскому, а все-таки получше бы, чай…

— Вербное же воскресенье сегодня, — неожиданно осенило меня. — Мама утром на счастье вербами нас с братом стегала. Праздник же. Вот и жеребеночка бы тоже вербами легонько погладить — счастливая примета…

— Вот это, чай, хорошо, Юрья, придумал, тащи несколько веток, — заволновался Афанасий Степанович, — праздник весенний — день счастливый. Тащи, Юрья, вербы, ива там у изгороди вызвездилась уже.

Я быстро наломал несколько небольших веток и вернулся в конюшню.

— Ну давай, Юрья, только чтоб коньку не больно было, — а сам, придерживая, обхватил за шею жеребеночка.

— Вербащики — не ящики, не я секу, верба секет… — повторял я утреннюю мамину присказку, мягко постегивая жеребенка по спине. — Вербой белою — на возмужание, вербой красною — на красоту редкую, вербой черною — на радости земные, долгие, вербой синею — на счастие…

— Вот бы еще, чай, придумал — на счастливое продолжение породы голицынского табуна.

— Вербой белою — на счастливое продолженьице, вербой красною — породы мезенских скакунов, вербой черною — на радость нам с Афанасием Степановичем.

И оба рассмеялись довольные.

— Ну вот и пусть будет Вербочкой, — согласился Афанасий Степанович, — к языку-то имя льнет верно, легкое. Верба-Вербочка, и белая, и красная, и черная, и синяя, хорошо, чай, хорошо.

И ласково потрепал Вербу за уши.

Только Линька, видно, переносила жеребенка. После родов захворала, занемогла. А уж по старости с хворью этой не справилась. Сдохла недели через две.

Верба осталась сиротой, без материнского молока. И я три раза в день всю весну ходил на ферму за молоком и поил ее из бутылки с соской. Она сначала не брала соску, капризничала, а со временем привыкла и охотно выпивала бутылку и даже другую.

Верба росла игривой, задиристой и веселой, но часто простужалась, кашляла, чихала. Перед холодной ночью я обкладывал сеном ясельки, укутывал ее попоной. Она прижималась ко мне, отогревалась и тихонько повизгивала от удовольствия, если я чесал ей гриву.

Афанасий Степанович, наблюдая за нами, разводил руками:

— Откуда она, чай, Юрья, такая неженка. Кашель, насморк, ласку любит, как есть дремлет в ней арабская томная кровь. Погляди, как она млеет от руки твоей, ой, Вербочка-арабочка, — и нежно грозил ей пальцем. — Тоскуешь по знойному солнцу. Ты погляди. Юрья, какой у нее кроткий, застенчивый взгляд. Ну, девушка, да и только.

Верба поднимала на него глаза, долго смотрела и снова замирала, наслаждаясь мягким щекотанием моих пальцев…

А как только пошли дни потеплее и загон возле конюшни подсох, оперившись молодой травкой, я стал выпускать ее из ясель. Мы бегали с ней по загону наперегонки, она любила баловаться, драчливо грудью наскакивала на меня, толкала, и, если случалось, что я нечаянно падал, игриво подпрыгивала, и, радостная, неслась прочь.

Афанасий Степанович смотрел на нас из-за изгороди, улыбался и, довольный, повторял:

— Хороша, ну, чай, хороша Вербочка-арабочка…

О лошадях Афанасий Степанович всегда говорил возвышенно, красивыми эпитетами.

— Ум у лошади велик, — степенно объяснял он мне, — и тонкий, наблюдательный, с хитринкой, а то и с ехидцей. Даром что наши-то мерины совсем сирые, работяги заезженные, а приглядись к ним — душой светлы. Опять же, Юрья, учить лошадь, как и дитя, может только человек добрый, разумный, способный растрогать, опечалить и возвысить душу ее.

Я немало дивился его словам.

— Да-да, не гляди на меня так, именно возвысить. Лошади живут, зреют и увядают, как люди, — уж такова мудрость жизни. Лишь один ворон черный не цветет, триста лет живет и всю жизнь — падаль. А лошадь знает и прекрасную пору. Не зря арабы, еще до рождения жеребенка, заботились, чтоб у него были глаза любящей женщины, чтобы лошадь плакала и улыбалась, чтобы чувства нежные ей знакомы были. А у Вербы уж кое-что проглядывается. Может, нам судьба солнышком улыбнется, — и весело тормошил меня, предвкушая, должно быть, что может получиться из Вербы.

Тут лето подошло. И при всей пестроте и многообразии впечатлений того непростого лета на дно памяти легло немногое, но и оно обозначено своей непреходящей приметой.

Начиналось лето большой радостью, смешанной со столь же большой печалью. Всех возвращавшихся после Победы фронтовиков встречали со слезами, плачем. Плакали те, к кому возвращались, и те, кто уже не ждал своих мужей, братьев, отцов…