Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Да кто она такая? Что ты все басни да побасенки рассказываешь…

Ефим Ильич был нетерпелив и даже сердился на Селивёрста Павловича. И тот, видно, почувствовав это, решил сдать свои позиции.

— Не помнишь ты ее, она еще девчонкой была, когда тебя на войну призвали.

— Небось малышня сопливая, — разочарованно сказал Ефим Ильич. — А ты уж ее в невесты. Теперь невестами хоть пруд пруди.

— Эко размахнулся, хороших-то всегда мало.

— Мне хватит. Выберем не из сопливых.

— Тебе самому-то, воин-герой, сколько будет?

— Да уж четвертак скоро разменяю.

— Да ведь разменять еще надо, а пока-то — двадцать четыре.

— Ну…

— И девушка в восемнадцать лет для тебя слишком уж молода? Ай да воин, ай да герой! — Селивёрст Павлович громко рассмеялся и молодецки разгладил бороду, словно сам примерялся в женихи. — Поглядим-поглядим. Может, для Юрьи побережем, он у нас быстро растет.

— Чего ты его женским именем каким-то величаешь — Юрья да Юрья. Юрий, что ли?!

— Так меня дедушка Егор называл, стало быть, Юрья… — обидевшись на такую его вольность, сердито вставил я.

— Верно он тебе дал отлуп. И ничего женского в имени нет, звучит легко и певуче — Юрья-я-я… Егорушка на такие дела мастак был. А это его любимый внучек. И хотелось ему называть его по-своему, по-особому, чтоб и ласково и сердечно было.

— Вот оно как! Тогда извини, извини, не хотел тебя обидеть. Так, может, ты, Юрья, знаешь, кого мне в невесты Селивёрст Павлович выбрал? А-а?!

Я молчал. Меня и самого немало заинтересовало, кого это Селивёрст Павлович так настойчиво предлагал Ефиму Ильичу, но посчитал неуместным высказывать вслух свои догадки.

— Ты парня оставь, — защитил меня Селивёрст Павлович, — он для тебя не сват, а вот я сват! Ты со мной речи веди. Не хочешь жениться на молодой да красивой, губу тянешь? Видишь ли, ему «пруд пруди…» — В глазах Селивёрста Павловича так и запрыгали ехидные чертики. — Смотри, не останься раньше времени без запруды. Найдешь себе какую-нибудь молодую бездетную вдовушку. Это дело нехитрое. Полдеревни, поди, будет вдов-солдаток, и молодых, и опытных, и пожилых, и бездетных. Каких хочешь, война не спрашивала, кого пожалеть, а кого наказать. И верные, и неверные — все без мужиков теперь. Пояса-то некрепко завязывают, а подол всегда свободен, ночку провести никому не претит, все одобрено… — Он сделал вид, будто бы и правда обиделся на Ефима Ильича за такой поворот дела, и сидел молча, нахлестывая прутиком по сапогу. А помолчав, также неожиданно вдруг, уже вполне серьезно, добавил: — Но я тебя, Ефимушка, предупреждаю: ты вдовьи сердца не вороши, сам знашь, истомились они… Плоть на умы камнем давит… Их и обманывать не надо, они сами с легкой душой готовы обмануться, только знак подай…

— Да ты что, Селивёрст Павлович?!

— Не «да ты что», Ефимушка. Не ты первый возвращаешься, поглядели уж мы на вашего брата, фронтового холостяка.

И сделал какой-то весьма выразительный жест рукой, который был понятен только им двоим.

— Ты что всерьез и обо мне так думаешь? — озадаченно спросил Ефим Ильич.

— Я ж тебе сказал — не думаю, а предупреждаю, чтоб глупостей каких ты не наделал, — и он опять улыбнулся широко. — А невесту тебе подглядели, чтоб не тратил ты себя попусту. Эдакая радость после такой-то войны встретить добрую красивую девушку да полюбить ее всем сердцем.

— Если она добра, умна да лицом вышла, ну кто от такой откажется, — виновато сказал Ефим Ильич, явно желая успокоить Селивёрста Павловича.

А я, перебрав в уме всех наших девушек-лышегорок, подумал, что, возможно, он имел в виду Антонину — старшую дочь Марии Кузьминичны, сестры дедушки Егора. Я не раз замечал, что он глядит на нее с удовольствием и разговаривает как-то особо мягко, уважительно.

Она была красивой девушкой. И вернулась домой недавно после окончания медицинского училища в Архангельске. А теперь работала медсестрой в Лышегорской больнице. «Селивёрст Павлович, — подумал я, — наверняка говорит о ней». Но поскольку имени ее он не назвал и никогда прежде не говорил о своем выборе, то я ожидал, что он еще скажет. А Селивёрст Павлович перевел разговор на другую тему, волнующую его не менее чем женитьба.

— Чем займешься, Ефимушка, где работать будешь?

— Да ведь я на побывку, а скоро уж и обратно.

— Это куда же? — Селивёрст Павлович аж весь встрепенулся.

— Учиться поеду, надо же закончить лесную школу.

— А возьмут? — все также озабоченно и настойчиво выспрашивал он.

— Договорился, ждут к концу августа. Поживу, на тебя посмотрю, — он повернулся к Селивёрсту Павловичу и тепло, с сыновьей нежностью обнял его за плечи, — на сестриц-куниц, сероглазых птиц, на племянников, да и айда обратно.

— Потом-то, потом-то куда, Ефимушка, домой? — с затаенной надеждой выспрашивал Селивёрст Павлович.

— Так надо, чтобы лесничество в Лышегорье открыли. А то что же, из Лешуконского не наездишься?!

— И ездить не придется, откроют, уж мы похлопочем! — обрадованно заговорил Селивёрст Павлович. — Похлопочем, Ефимушка. Будет лесничество. — Он вздохнул тяжело и озабоченно: — Лесу-то вон сколько повырубили, а сколько еще пожары унесли, во время войны их никто и не гасил, рук не хватало. О возрождении лышегорских боров надо думать. Сосна наша на весь мир знаменита. Англичане, французы только и просят корабельную золотоствольную сосну с Мезени. А у нас теперь голыши кругом. Вырубки да пальники. При таком-то расходе природа сама, может, и восстановит, но уж века два-три ей на эту работу надо. Так можно и потомство, — он кивнул в мою сторону, — без лесов оставить…

— Не оставим, — улыбнулся Ефим Ильич и сгреб меня в охапку, посадив к себе на колени.

Еще дорогой чем я больше к нему приглядывался, тем он больше нравился мне своей приветливостью, мягким, негромким голосом, глубоким уважением, которое он испытывал к Селивёрсту Павловичу. И внешне мне тоже все в нем нравилось — ладность во всей фигуре, крепость, плечистость, открытый, веселый нрав и даже родинка на подбородке, придававшая его суровому лицу какую-то особую прелесть, женственность.

Я подумал, что такой парень, да еще при всех орденах и медалях, и без нашего способства с Селивёрстом Павловичем должен обязательно понравиться Антонине. Да и сам он наверняка сразу же выделит ее среди всех молодых лышегорок, почему-то я уверен был в этом.

Антонина была светло-русая, глаза светло-голубые, без тени печали и грусти, и характером веселая, жизнедеятельная. После возвращения из Архангельска наряды носила городские, чем выделялась среди своих сверстниц. И этим мне тоже очень нравилась.

В Лышегорье женщины и девушки платья, сарафаны шили в складку, просторные, бесформенные, длинные и с длинными рукавами, желая скрыть стыдливо все округлости тела, чтоб красота лишь узнавалась по свежести и здоровью лица. Антонина же носила платья и сарафаны заталенные, с подобранными внутрь складками на спине. Но чаще ходила в узкой юбке и белой кофте с короткими рукавчиками. Наряд ей этот был очень к лицу. Выглядела она высокой и на редкость привлекательной.