Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Только Пальму и Орлика стреножьте и пустите поближе к костру. Слышишь, Юрья? — кричал он вдогонку. — Эти «начальники» могут и табун увести с испугу.

— Как же это ты стреножишь жеребца? — спросил меня Ленька. — Он тебе зубы высвищет.

— Ты ему ноги будешь держать, а я буду вязать. Вот и поглядим — кто будет без зубов.

Но Орлик стоял послушно, пока я, ныряя у него под животом, путал ноги веревкой. А вот с Пальмой пришлось повозиться, она переступала с ноги на ногу и никак не давалась, даже взбрыкнула пару раз, так что мы едва успели отскочить. Увидев наше замешательство, подошел Тимоха.

— Ишь-шь, сучка, вся в свою председательшу, не зря в народе говорят, кого долго везешь — тем и сам станешь… Была хорошая лошадка, несла седока легко, послушно, уступчиво. А теперь? — Он обвел всех суровым взглядом. — А теперь задерганная, нервная, капризная кобылица, поверьте моему неласковому слову. Не тронь — лягнет или укусит. Вот те истая Евдокимиха, вся дурь на виду. Как у женского полу легко дурь передается? Вот загадка природы…

— Ну, Тимоха, слышала бы она тебя, — Петька Жданов даже лихо присвистнул для бо́льшего эффекта, — хватил бы лиху…

— Эко пугнул, — засмеялся Тимоха. — Да я бы на нее своего дружка-беса окаянного напустил, тришкин ей кафтан… Вот бы она попузырилась.

— Только нас с самого вечера бесом своим не пугай, — попросил я Тимоху, — иначе будет не ночь, а светопреставление.

— Ладно-ладно, — он вдруг потерял всякий интерес к разговору о Староповой, — давай, Ленька, ты покрупнее и повыше, держи Пальму под уздцы, только, смотри, крепко. А ты, Юрья, удавку быстренько из веревки сделай и пошире раскинь ее на земле. Петька, помоги ему.

Он распорядительно и живо командовал нами.

— Вот, хорошо.

Пальма, еще покуролесив немножко, все же шагнула в удавку, и мы ее стреножили.

— Видишь, — суетился Тимоха, — даром что хитра и ловка, а мы ловчее… Так-то вот жить промеж людей, дорогая Пальмочка… — И мягко похлопал ладонью по ее пухлым губам, снимая узду и вытаскивая удила. — Так-то… Никогда не знаешь, что они могут придумать, как могут исхитриться…

Лошади, изнуренные за день, устало разбрелись по поляне, отыскивая лакомый кустик травы, а некоторые сразу же повалились на землю, понуро общипывая траву вокруг себя. Лишь Орлик да Пальма еще стояли на месте и обнюхивали друг друга, лениво помахивая хвостами.

— Этим к еде спешить нечего, — оглянулся Тимоха, — сыты. Им бы полизаться да в грех впасть, дери их горой… Ан-н-н нет, удавки не дают, — и рассмеялся звонко, рассыпчато. — Неволя, куда от нее денешься… Так-то. Пошли, ребята, костер жечь, картошку печь, побасенки слушать, те, что сердцу любы-дороги.

Он распряг лошадь, убрав хомут под дроги, и стал скидывать попоны, разбрасывая их вокруг костерного пепелища.

— Петька и Ленька, тащите сушняк для костра, а ты, Юрья, освобождай Вербу.

Я отвязал веревку и повел Вербу в глубь поляны.

— Юрья, слышь! — крикнул мне вслед Тимоха. — Ты ее к «начальству» не подводи, а то еще Пальма куснет ненароком, лучше с Метелицей спарь, пусть возле нее гуляет.

Верба за лето подросла. Во всей фигуре ее было теперь довольно угловатости, неуклюже отяжелела грудь, плечи. Она пугливо озиралась по сторонам, вслушиваясь в легкий шум леса, и старалась держаться ко мне поближе.

Пальма и Орлик стояли на прежнем месте, упершись носами и нежась, как бы целуя друг друга. Я поискал глазами Метелицу. Но ни Ветра, ни Метелицы поблизости не было, а в надвигающейся темноте разглядеть их было просто невозможно. Мы пошли с Вербой по дальнему краю поляны и ненароком наткнулись на Метелицу. Я легонько подвинул Вербу вперед. Метелица обернулась и пошла навстречу нам…

Я подождал, пока Верба обвыкнет и забудет обо мне.

— Юрья, куда пропал? Ты что, тришкин кафтан? — обеспокоенно закричал Тимоха. — Чего скрываешься?

— Иду, — откликнулся я.

И медленно, поглядывая, как поведет себя Верба, пошел на огонь, высветивший в темноте три фигуры. Верба спокойно стояла возле Метелицы и даже не обернулась в мою сторону.

Ребята натаскали целый воз сушняка и теперь расстилали попоны возле самого костра, выбирая место поудобнее.

— Тимоха, чего ты место для караула выбрал плохое? — заворчал Петька.

— Чем же оно тебе плохое?

— Ну, с угла, с краю, а потом, ветер в лицо, дым в лицо, и медведь за спиной, задницу кусает.

— Эко, соображать надо! Зачем медведю твоя тощая задница? Ну какой ему прок! А вот если он пойдет на табун, то с того дальнего конца. И у лошадок разгон будет — вторая поляна, просторно пойдут они и мимо нас. Мы их пропускаем, — быстро размахивая руками, Тимоха бегал вокруг костра, — лошадки шмыг, а вот зверю мы — дуло в пасть. Как придумано?! И тактически — умно, и стратегически — дальновидно, — тришкин ему кафтан.

— Кому? — засмеялся Петька.

— Что кому? — не понял Тимоха.

— Кафтан-то кому, спрашиваю?

— Зверю кафтан…

И все рассмеялись.

— Ой, Петька, все поддевочками промышляешь, гляди… — и сердито погрозил ему пальцем.

— Да ведь ты как заладил «тришкин кафтан», так он у тебя через слово.

— Верно, Петька, верно, сорный у меня язык, как погремушка, все собирает — и пыль, и грязь, и золотник, и оловянник. Вот вас с малых лет учат языку культурному, чистому, по книжкам-грамматикам, а все же слово «задница» и у тебя в ходу. А потом рассуди так: учение — оно полезно, а добродетель приятна сердцу нашему. Учись, но о сердце не забывай… Добродетель всякого человека красит…

Тимоха замолчал, о чем-то своем задумался, а потом вдруг будто ни с того ни с сего и спрашивает:

— А школу кто рубил?! Ну-ка, небось и знать не знаете, кто вам такую высокую добродетель оказал…

— Кто? Советская власть. Чего ты нас проверяешь? — недовольно проворчал Ленька.

— Власть, она обо всех заботится, а кто конкретно?

— Говорят, коммунары рубили, — произнес я неуверенно.

— Верно, Юрья, коммунары, а стало быть, и я…

— Да ты же не плотник, откуда тебе? — возразил Петька.

— А вот не плотник, да рубил. — Тимоха присел на попону между мной и Петькой. — Это все затея была Селивёрста. Ох, горяч был мужик, теперь уж подзавял, а тогда… — он бойко выбросил руку вперед. — Мысль стремглав летит, а за ней — дело человечье поспевает. Вот как Селивёрст поворачивался… А коммуну мы с ним вместе придумали и начинали.

— Что же со школой-то было? — спросил я.

— Будто бы вам учителя и не говорили, как эта школа построена?! — Тимоха с недоумением посмотрел на нас.

— Не говорили. Не знаю, как вот у ребят в старших классах, а нам — нет, — сказал я.

— И нам — нет, — подтвердили Петька и Ленька.

— Чему же они вас тогда учат?! Вот дозволили бы мне, — Тимоха даже встал, — я начинал бы самый первый урок в первом классе с рассказа, как появилась эта школа. Эдакие они недоумки, ваши учителя. Короткая еще память у людей на добро, ой, какая короткая. А ведь когда память живет долго, она как солнце на небе — от нее на душе теплее…