Арсений Ларионов - Лидина гарь

Уж не знаю, чем бы дело кончилось, если бы не жена Шванёва, хорошая была женщина, добрая, покладистая. Вот она-то и сунула мне в руку ключи… «Торопись, говорит, Тимоха». И я был таков, с крыльца прямо без ступенек в снег скакнул, обратно спешу. И только под горку, на пруд спустился, кто-то сзади — крепко так — хвать меня за ворот. Гляжу, Шванёв, дери его горой, лешака проклятого. «Не успел! — кричит он мне. — Не добежал, красный оборвыш». И лезет, ключи отнять. А на льду скользко. Я — кувырк, он — на меня. И пошли мы елозить друг на друге… Он был поухватистей, рукастый, лешак эдакий… Вижу, дело принимает серьезный оборот. Хитрить, думаю, надо, иначе не донесу ключи… Силенок у меня против него маловато…

— Что же они тебя на самое трудное дело послали? — не выдержал Петька. — Вот чудаки… Других, что ли, не было?!

— Никакие не чудаки, доверяли, знали, что Тимоха в лепешку разобьется, а дело сделает. Ты брось, Петька, хулить меня, — горячился Тимоха. — Брось, лучше послушай, как дальше было…

— Кто-нибудь на помощь подоспел, ясно, как было, — упирался Петька.

— Нет, я сам увернулся да и вмазал дьякону в пах со всей силой, что была в моем бедном теле, он так и обмер, а я наутек, в гору. Тут-то и пришла моя беда: хочу бежать, а дыхания нету, хоть ползи, тришкин кафтан, задыхаюсь — и все, ног передвинуть не могу. А он, леший, быстро оправился — и опять за мной… Хоть плачь, вот какая история…

— Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, — улыбнулся Ленька. — Так же и у тебя, Тимоха.

— Нет, дело уж вовсю поспешало. Филипп Артамонов — тоже из наших коммунаров — ухитрился тем временем на колокольню влезть. А звонил он умеючи, ой как звонил, что тебе веселый, праздничный звон, что тебе печальный, и все как голосом живым. Он-то и вернул мне силы… Колокол языковый как запел отходную, и полетела она по морозу гулко, вязко, у меня аж мурашки по спине пошли… И Шванёв уж в затылок дышит. Ну, думаю, крепись, Тимоха… Рванул я из последних сил, да на одном дыхании и влетел в гору… Не дотянулся… до меня дьякон, не успел.

А на крыльце отец Василий, блаженный человек, поджидает. Я ему ключ сунул в руку. Мол, открывай, батюшка, а я дых переведу. Отец Василий только дверь отворил, дьякон подлетает. «Батюшка, не впускай в святой храм антихристов, господом богом молю», — кричит он истошно. А отец Василий будто и не слышит, идет в сени и вторые двери открывает. Народ-то уж подсобрался и — следом за отцом Василием в церковь… А Филипп на колокольне вовсю жалобится да стонет. Шванёв видит — назад не повернуть, подчиниться бы надо… Тогда он опять отцу Василию: «Гляди, батюшка, гляди, предупредить хочу тебя. Об осквернении храма напишу архиепископу…» — «Народная беда, Шванёв. А мы — слуги божьи, в беде первые помощники. Так и напиши», — спокойно отвечает ему отец Василий. «Но я предупредил тебя, батюшка…» — «Предупредил, чего тут скажешь, как есть предупредил…»

Отец Василий зажег свечи по всей окружности, и с понятием, не освятил алтарь и иконы, те, что были по стенкам. Собрание все ж, мирское… Потом позвал меня за алтарь, предложил вынести возвышеньице в две ступеньки, чтобы было откуда речи говорить… И все делал благорасположенно, сердечно.

А народу битком уж набилось — и мужики, и бабы, и подростки. А коммунары, те все до единого, и семьями. Свои, словом, собрались, оно и ясно. Зачем родне Михея-лавочника или Тихона Бозуря — кулака лышегорского — такие поминки…

Наконец, обойдя село, входят разом Семен, Егорушка и Селивёрст. Люди их к возвышеньицу пропускают… Тихо, слышно, как свечи трещат…

«Селивёрст Павлович, — в этой тишине-то раздается елейный голос Шванёва, — поскольку в месте божьем собрались, так и начнем, православные, с молитвы по усопшему… Все же Ульянов человеком верующим был… Грех не помолиться по осударю вашему, теперь навек усопшему…»

— Ну и гнида — этот ваш Шванёв, — не выдержал Ленька, — да я бы тут же его и пристукнул за одно слово «осударь», а он еще солью на раны — «навек усопшему…»

— Эдак ты лихо, тришкин твой кафтан, «пристукнул». Не те это были люди, чтоб кулаки в ход пускать. Селивёрст и бровью не повел, будто и не слышал, поднялся на возвышеньице, огляделся вокруг. А у самого ресницы блестят на свету и слеза дрожит… Но перемолчал он, сдержался… Вот во всякий раз, когда Селивёрст говорит, в горе ли, в радости ли, душа моя птицей взлетает, до того он ясно, ладно говорит, все про всех знает по своей божьей должности и мудростью своей наши умы освещает…

А Шванёв-то опять настырничает, пользуясь затянувшимся молчанием: «Ну так почнем, православные, молитву заупокойную».

Селивёрст уж, видно, к тому времени справился со слезами, голос его зазвучал звонко и торжественно:

«Товарищи, помянем минутой молчания усопшего, нашего дорогого Ильича».

Тихо стало, слышно, как мороз в углах трещит… А на глазах у всех слезы… Долгая была минута, казалось, конца ей не будет.

«Товарищи! — заговорил снова Селивёрст. — Ленин был действительно верующий, великий верующий! Только верил он не в загробное благоденствие, как церковь учит, он верил в лучшее будущее простых людей на земле. Ильич был первым среди всех живущих во все времена, кто стал для людей дороже солнца — вечного источника нашей жизни земной, тепла и радости человеческой. И если попы строили церкви, веками затемняя сознание народа, то мы в память о нашем усопшем вожде построим в Лышегорье коммуну, в которой все будут равны, а для детей наших построим школу, чтобы сознание их опиралось на знания, как могучая ель опирается на сильные корни. Мы сделаем все, чтобы сердца детей наших были полны глубокой веры в правоту жизни великого сына Земли — Владимира Ильича Ленина. Клянемся в этом ему, люди!»

«Клянемся!» — ответили все разом, и эхо глухо откликнулось в дальнем углу за алтарем.

Тимоха неожиданно умолк. Встал на коленки перед костром и разгреб угли, выбирая те, что были помельче и жару меньше держали, и положил ближе к краю кострища несколько картошин, видно, для пробы.

— Юрья, гляди, Вербочка-то опять нагулялась, за спиной у тебя стоит и нас слушает. Нет ей жизни без тебя, Юрья, нет. — Тимоха качал головой, дивясь такой привязанности. — Вот ведь как все устроено у живого — доброе сердце к доброму тянется, а злое — к злому, и никак ты эту цепь не разорвешь.

— Тимоха, ну расскажи хоть одно что-нибудь до конца, — затеребил его Петька за штанину. — Садись, для картошки жару больно много. Обожди.

Я позвал Вербу к себе и уложил на край попоны, прикрыв ей спину от огня. Она тут же закрыла глаза и задремала, вздрагивая легонько во сне.

— Уморилась, — ласково погладил ее Тимоха, — все ей тут внепривычку. Темнота, лес, огонь, шорохи, шумы всякие. Пусть поспит, сон в лесу, Юрья, одна легота, как вода родниковая: сколько ни пей — не напьешься.