Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Ничего-то ты, Тимоха, попросту не скажешь, — Ленька рассердился, — мы что — дети, если наравне со взрослыми работаем?

— Верно, не дети, если детства-то у вас не бывало, — согласился Тимоха. — Так вот наша нынешняя Старопова, которую народ обзывает Евдокимихой, стало быть, лет восемь назад была заметной барышней, а на лицо так и просто недурна… У мужского пола интерес имела. К тому же, по первому впечатлению, скромна, слова лишнего не обронит, все к месту, все личит. По молодости ведь и урод не урод, все спрятано да скрашено. Работала она в райцентре, в Лешуконском, в исполкоме, инспектором в управлении колхозами. Да и приехала к нам с проверкой — как к посевной готовимся. Но баба будь хоть генералом, у нее на первом месте одна забота — дамская слабость. С начальственных позиций она все мужика себе приглядывает…

А у нас как тогда было? Селивёрст уж мельником работал, от дел общественных отошел, коммуну, а потом и колхоз он начинал, а когда успехи наши в новую мельницу уперлись, он взял эту заботу на себя. Мельницу с соседями артельно строили, он еще председательствовал, но уж прихварывать стал, опять нервы вразнос пошли. И мужики сообща присоветовали отдохнуть. Вот он на мельнице-то и осел. Колхоз вел Егор, а уж его, вернувшись с фронта по инвалидности, в сорок третьем сменил фронтовик Еремей Васильевич, дружок мой сердечный. А дальше вы знаете, Ляпунов — мужик, конечно, неплохой, и даже городское происхождение ему не помеха. Мог бы в наше крестьянское дело влезть. Но с бабьего стремени все смотрит, и дело портит пуховая подушка да теплый бабий живот. Ох, до чего она проворна с мужиками, как бывалая солдатка, ведающая, в ком больше сласти.

— Нет, Тимоха, тебя могила исправит, — рассмеялся Петька, — опять увел. Мы и сами видим, за чью юбку держится Ляпунов.

— Верно, детки, видите, верно.

— Ты учти, Тимоха, еще час, и ехать надо, — забеспокоился Ленька, — солнце, смотри, где!

— Ладно-ладно, — согласился добродушно Тимоха, — потороплюсь. Ну, стало быть, что, приехала эта барышня к нам проверять. Туда нос сунула, сюда. А сама, эдак исподволь, к Семену льнет, тихо, деликатно, но больно прилипчиво. Мужик он видный, усы, лицо холеное, бледно-белое и русское, никаких примесей, стать благородная, рослый, поджарый. Словом, красавец. Ты вот, Ленька, видно, в мать, мягковат телом-то, не в отцовскую породу.

— Зато характер отца, мать говорит.

— Ну и ладно, характер-то у него стойкий.

— Опять же, урода вряд ли бы взяли царя охранять.

— И то верно, Юрья, в царский охранный полк солдатушек отбирали со всей России-матушки. За всю-то историю из Лышегорья только один Семен и сгодился для такого дела. А в том полку его большевики и приметили, и в работу вовлекли… Да-а-а… Евдокимиха-то девка-самокрутка была, но тогда скрывала, конечно, прятала сучность-то, а и такой же бабой стала. Вот она повертелась-повертелась вокруг Семена — так ластилась и эдак, он оказался мужиком неподатливым на легкую приманку. И даже ей что-то такое выговорил: мол, не всяка мохнатка сладка. — Тимоха хихикнул ехидно. — Простите, ребятушки, я уж больно разошелся, слова всякие говорю, тришкин кафтан. Ну, словом, дал он уездной барышне от ворот поворот. С тем и укатила она обратно… И никак не могла забыть и умягчить в сердце своем обиды этой, отказа неожиданного… А через месяц, может, ночью милиционеры нагрянули — обыск. Семена — в сани, и был готов…

Оказалось, что написала бумагу Старопова, что-то там такое изобразила, да не одна, еще там охотники нашлись…

Селивёрст и Егор — помогать, просить в райцентр, но им же и разъяснили писаки-то: мол, все в биографии Елукова темно… Возвращайтесь, вы — мужики хорошие, не на подозрении. Вот как дело повернули…

Так и приехали они из райцентра ни с чем. Написали письмо Михаилу Ивановичу Калинину… Дошло ли до Кремля — не знаю, только вскорости вызвали их в Лешуконское и опять разъяснили, но уже сурово… Тогда они написали еще одно…

Но тут война началась, сердце у них хоть и болело по-прежнему за Семена, да заботы другие — потяжелее — пришли.

А вот после Победы я слышал от Селивёрста, будто бы он опять написал, теперь уж самому главному человеку в стране. Но есть ли ответ — не знаю. Не слыхивал что-то от него.

— Разве по такому делу можно быть забывчивым? — Ленька встал и пошел от костра к телеге. — Все же мой отец не чужой тебе человек…

— Ты, паренек, не фурчи. Я все узнаю. Редко теперь Селивёрст бывает в деревне, больно уж досаждает ему Евдокимиха с просьбами. Все тянет, чтоб Селивёрст Ляпунова нянчил, тришкин ей кафтан. То ж ей академию имени Лысенко в Лышегорье открывайте! Изворотлива, бестия!

— Какого еще Лысенко? — не понял я.

— Да есть такой, газеты все о нем пишут. Будто бы чем больше мочой оросишь зерна, тем урожай получишь обильнее… Смех и грех, все равно что петух потопчет-потопчет курицу да и от науки такой сам начнет яйца нести, тришкин им кафтан, этим академикам… Кур-то, должно быть, давно не топчут, разучились от перенапряжения умственного, вот и выдумывают: мочиться на зерно. Такую же науку и Ляпунов собирается у нас развернуть, если в постелях совсем не пропадет, едёна нать.

— Понесло тебя, Тимоха, — сердито крикнул из темноты Ленька, — ты лучше об отце доскажи…

— Я все сказал, как было… Ты, Ленька, не серчай, что раньше не привелось, но тебе подрасти надо было умом, чтобы страсть-беду разумом мог остудить.

— Бороться надо за отца! — настойчиво выкрикнул Ленька.

— Слушай, Тимоха, а написал бы ты товарищу Ворошилову, — пришло вдруг мне на ум. — На фотографиях в газетах и в кино он всегда рядом со Сталиным. Значит, и доложить ему может честь по чести. Только что он забыл и Лышегорье, и тебя? Давно ведь было…

— Как еще давно! Теперь я старик глубокий, а тогда был парень холостой-неженатый, для девок — один раздор, тришкин кафтан.

— Тимоха, не отвлекайся. Опять повело вбок. О деле же серьезном говорим.

— Глянь, ведь в краску меня вогнал своими попреками, пострел.

— Ну, а что же! Мы с тобой о товарище Ворошилове, а ты, как девки тебе в молодости проходу не давали. Или писать не хочешь, так и скажи, — наседал я на него.

— Клим Ефремович завсегда был человеком уважительным. Он, если даже и не может, сам скажет. Ездила тут к нему дочка Устиньи-то Яковлевны, у которой он на постое в Юроме был. Принял, выслушал, делу ход дал, а адъютант его, шутишь, в чине генерала, ей Москву показал по приказу Клима. Почему же он мне в помощи отказать может? Верно ты мыслишь, Юрья. Мою мечту высказываешь. Но сам я написать хорошо и умно не могу, а Егорушка с Селивёрстом уперлись и ни в какую. Последний раз с Егором-то перед смертью его говорил.

— Так ведь дело еще не пропало. Ты диктуй, а я за тобой писать буду. Напишем как есть, а в остальном он сам разберется. Да и скажет товарищу Сталину.