Арсений Ларионов - Лидина гарь

Но воздух колыхнулся, больно ударил в уши и поплыл гулким эхом. За ручьем, у самой изгороди, лежал убитый медведь. Все спустились вниз. Я поглядел, а у него действительно было рваное ухо и глубокий кровавый шрам на нижней губе…

И так мне горько стало. Селивёрст Павлович утешал меня, приговаривая тихо и участливо: «Не плачь, это Ефим стрелял, он же не знал ничего про нашего шатуна. Не плачь. Что теперь сделаешь?.. Мертвый медведушка рваное ухо…»

Я проснулся заплаканный, и чувство вины не покидало меня весь вечер…

В сумерках мы опять залегли на лабазах. От шершавых досок шло мягкое тепло, постоянное и уютное, а сбоку меня грел Селивёрст Павлович. Медленно тянулись часы ожидания. Было уже далеко за полночь, в душе моей, где-то в тайниках ее, все настойчивее теплилась надежда, что медведь не придет…

И действительно, вторую ночь мы тоже прождали напрасно.

Дома, за чаями, я осторожно заикнулся Селивёрсту Павловичу, что, может, уж и не ждать больше медведя, снять засаду и похоронить Вербу.

Он мягко, понимающе улыбнулся, потрепал ласково по голове и сказал:

— Сердце твое отошло, подобрело. Поговорю с мужиками, авось и склоню их в твою пользу…

Но Афанасий Степанович и слушать не хотел, даже обиделся на Селивёрста Павловича:

— Что-то уж больно ты добрый, Селивёрст, едёна нать, — сердито выговаривал Афанасий Степанович. — С такой уступчивостью, чай его вдоль, не то что новый табун не заведем, но и старый растеряем… Сегодня, чай, медведь будет, чую я, чую, едёна нать, никуда не денется, не перехитрит, придет…

И он пошел вон из дома, хлопнув тяжело дверью, и разговаривать больше не стал.

Ефим Ильич, тот, конечно, спокойнее отнесся к предложению Селивёрста Павловича, но вовсю уверял, что нам стоит еще ночь подождать, а вдруг не выдержит косолапый…

Селивёрст Павлович развел руками, сказал, что мы с ним в одиночестве остались, надо согласиться с мужиками…

Я опять глядел на дорогу. Низко, над самыми верхушками сосен, почти на уровне лабаза, повисла луна, но свет был тусклый, не яркий, словно ее завесили шторкой.

На душе было довольно тоскливо: гибель Вербы, болезнь Тимохи, ночи ожидания на лабазах измотали, утомили и поубавили напористости, отчаянной нетерпеливости в охоте на медведя. «Пусть уж лучше все кончается скорее, чтобы тихо-мирно похоронить Вербу и навестить больного Тимоху…»

Я пришел в себя, когда выстрел уже прозвучал. Неужели прокараулил?!

Оглянулся, у Селивёрста Павловича из дула дымок идет, а впереди, перегородив ручей, лежит медведь. Вскинув ружье, Селивёрст Павлович заспешил вниз, я следом за ним. А когда спустился на землю, к медведю уже бежал и Афанасий Степанович, и спешил Ефим Ильич.

Но тут эдакая оказия приключилась. До медведя им оставалось, может, еще шагов десять. Он вдруг вскочил и стремительным, мощным рывком, как огромный бык, кинулся им под ноги. Они от неожиданности отпрянули, даже ружья на изготовку не успели взять. А медведь мимо них одним махом взлетел на опушку — и прямо на меня. Я оторопело смотрел на него, не двигаясь. И хотя прошла всего лишь какая-то доля секунды — для меня это была вечность. Я увидел рваное ухо, голыш на лбу и белый ошейник…

— Юрья, за сосну! — донесся истошный крик Селивёрста Павловича.

Но было поздно. Медведь боком резко оттолкнул меня, свалив с ног, и помчался напролом в лес, волоча подстреленную заднюю лапу.

В момент Селивёрст Павлович был рядом со мной и вслед удаляющемуся медведю выстрелил пару раз. Гнать медведя не стали, без собаки взять его даже и раненного было трудно, к тому же ночью. Да и возбуждены все были до крайности.

А когда более-менее успокоились, Афанасий Степанович спросил:

— Селивёрст Павлович, ты зачем, едёна нать, с лабаза сразу снялся?! — Но спросил как-то настороженно и недоверчиво. — Рано ведь ты, чай. То ли в медведя стрелять, то ли в тебя. Суетно вышло… И Юрью чуть не загубили с твоим легкомыслием…

— Так я же уложил медведя-то, Афанасий Степанович, уложил, лекрень его возьми. Рухнул, вижу, и лежит, ну, думаю, каюк медведушке. Если что, решил, добью в упор у ручья. А он, лешак, кадриль выкинул…

Однако говорил Селивёрст Павлович неуверенно, и в голосе его звучала какая-то надломленность.

— Уж больно ловко, — не унимался Афанасий Степанович, — медведь-то задурил нам голову, чай его вдоль… Не сговорился ли ты с ним, Селивёрст Павлович. Медведь до изгороди еще не дошел, а ты лупишь. И такой стрелок — вдруг в заднюю холку, вот, едёна нать, оказия…

— Да как же я с ним сговорюсь, — Селивёрст Павлович улыбнулся виновато, — не Лука же я Кычин, нечистой силой господь бог не наделил.

Мы с Ефимом Ильичом молчали, не вмешивались в разговор их. Но притворство медведя было неожиданным для всех. Потрясли находчивость и смелость его. Лихо он ушел из засады.

— Подождем до утра, — вполне миролюбиво предложил, Селивёрст Павлович, — авось этот хитрый лешак решит, что ждать мы его не будем, да и опять придет.

— Ну-ну, придет он, едёна нать, гляди, — по-прежнему сердился Афанасий Степанович. — Вот только если поблагодарить тебя, Селивёрст Павлович, за спасение, тогда, возможно, и придет.

— Хватит, Афанасий Степанович, — вмешался Ефим Ильич, — ты же все видел сам. Ну что говорить — промахнулся Селивёрст. А медведю только это и надо было. Благодарите судьбу, что Юрья жив остался. Это ведь диво какое-то: медведь пролетел мимо и не тронул его. А уж в какой ярости был…

Афанасий Степанович вроде бы согласился, хотя и ворчал еще что-то себе под нос. Но все-таки пошел на свой лабаз, и мы снова залегли.

«Значит, медведь-то все же Лидин, — думал я. — Вот незадача… Но тогда как же так? Он, оказывается, немилосердный. А возил меня на спине, ел со мной малину. И все же немилосердный. Как же все переплелось — и Верба, и Лида, и шатун».

…По настойчивой просьбе Афанасия Степановича они втроем провели на лабазах еще две ночи, я с ними уже не ходил.

Но медведь действительно так и не появился.

Верба стала отдавать падалью. Решили не ждать. И больше всех настаивал на этом Селивёрст Павлович.

На похороны собралось все Лышегорье. Так у нас ведется издавна: хорошая лошадь в последний час свой имеет честь не меньшую, чем человек… Люди, казалось бы, привыкшие за годы войны ко всяким самым горьким утратам, были потрясены гибелью Вербы, словно все село разом потеряло близкого человека.

Пришел и Тимоха. Все дни, пока мы караулили медведя, он метался в бреду. И только сегодня утром заговорил внятно, в сознании. Дома у него проговорились, что село хоронит Вербу, и удержать его уже было невозможно. Он пришел на могилу, хотя был еще совсем слаб.

Недалеко от конюшни в ближайшем перелеске положили Вербу в глубокую сухую могилу, обложенную на дне и по стенкам еловыми ветками. Горку насыпать не стали, разровняли песок и утрамбовали лопатами. Могилу выложили дерном, чтоб по весне тут образовалась мягкая зеленая лужайка. И столбик поставили. На дощечке, прибитой Афанасием Степановичем, под его диктовку крупными буквами с водянистыми химическими разводами я написал: «Верба, полутора лет от роду, загублена зверем — стихией природы». Про стихию я уж от себя прибавил. Мы долго еще оставались у могилы впятером — Афанасий Степанович, Ефим Ильич, Тимоха, Селивёрст Павлович и я. В сумерках вернулись домой.