Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Ну, Ефим, давай в ноги и прощения вымаливай, — полушутливо, но все же больше всерьез сказал Тимоха, — разошелся ты что-то с этой немчурой и на своих бросаться стал. Вот что значит защищать неправое дело — и своих в запальчивости легко обидеть.

Ефим Ильич поостыл немножко, норов его горячий поутих, и стало до него, видно, потихоньку доходить, какие он слова наговорил…

— Батя, не сердись, я ведь без умысла, — виновато начал он.

— Оставим, Ефим, не ты первый, не ты последний. Всякого наслышался, через разный люд прошел, только одно скажу — от тебя такое услышать тяжко, — уж вполне спокойно, лишь с какой-то пронзительной печалью в голосе, ответил Афанасий Степанович. — Что сказано — того не воротишь. Хорошо, что вырвалось у тебя, так, по крайней мере, яснее будет, нежели бы скрывалось в потемках ума твоего.

Ефим Ильич еще помялся, возможно, что-то хотел сказать Афанасию Степановичу, даже привстал, упершись коленями в сено, но так и не собрался, сконфуженно махнув рукавом тулупа.

— Ефим Ильич, давай расскажи историю до конца, а то уж скоро доедем до мельницы, — попросил я, видя, что молчание может наступить затяжное и тяжелое.

Он помолчал еще, будто не слышал моей просьбы, но скоро совсем укротил нрав свой и заговорил:

— Вошли мы в городок, а пленных всех уже автоматчики наши собрали на площади. Гестаповцев, с ними еще и просто солдат бродячих из разных рассыпавшихся частей фашистских набралось, наверное, сотни четыре. Они — с одной стороны площади, мы — с другой. Только что мы — с автоматами и пушками, они — безоружные. — Ефим Ильич снова увлекся, хоть и говорил сдержаннее прежнего. Рукава его шубы, отороченные белой овчиной, опять стремительно летали, как чайки над косяком рыбы, то припадали, то взвивались вверх. — В центре фонтанчик в три струи плещет, струйки-то тихо шумят, а вокруг него местные добровольцы по пленению гестаповцев и любопытствующие. Народу собралось много, свободным остался лишь маленький пятачок. Ждем, когда подъедет командир дивизии, чтобы ему все порядком доложить. А лица у этих гестаповцев хмурые, тяжелые, в глазах такая злоба, такая ненависть и бешенство от своей беспомощности. Ну, волки, да и только, и те добрее бывают. Мы построились. Ждем. Выезжает, на площадь в открытой машине наш дивизионный командир. Только шофер машину притормозил, она еще и хода не потеряла, как вдруг из верхнего окна ратуши пулеметная очередь. И полковника-то, будто птицу легкокрылую, выслеженную и подкарауленную в чистом поле, срезала наповал. А с ним шофера, адъютанта и двух автоматчиков из охраны, они тоже сидели в машине. Кто-то из наших ребят как закричит истошным криком: «Автоматы и орудия на боевой, мать вашу!..»

— А ты говоришь, они не звери, — бросив вожжи и повернувшись к нам, возбужденно заговорил Афанасий Степанович. — Сущие звери. Ну так выждали, гады зловонные. Ведь не то чтобы тебя, Ефим, аль какого другого простого смертного, рядового солдата, выследили, а то подкараулили, когда приедет голова делу всему. Его и уложили, чтоб нам же, чай, побольнее было… А ты все про порядок ихний талдычишь…

— Хреновые бойцы, командира такого загубили, — возмущался Тимоха.

Ефим Ильич на сей раз молчал и, не вступал в спор с ними. Он терпеливо ждал, когда они перекипят. Да и видно, события подошли к той черте, когда и ему надо было время, чтобы перевести дыхание. Воспоминания не давались ему так легко, как казалось по первому впечатлению.

Лидина гарь давно кончилась, и мы уже проехали сросшиеся ели, под которыми я спасался весной от ливня. Ели стояли накрытые снежным покровом от вершины до комля, стройные и нарядные, как невесты под венцом.

Афанасий Степанович сердито хлопнул вожжами, лихо и пронзительно свистнул, да так тревожно и угрожающе, что даже лошади повели ушами и бойко ускорили шаг. И замолчал, ошеломленный неожиданной смертью полковника.

А Ефим Ильич, помолчав, возможно, уж не в первый раз пережив тяжелую утрату, рассказал, как все происходило дальше.

— Ряды гестаповцев, те, что стояли ближе к нам, как подкошенные повалились, сраженные автоматчиками. Ну, еще доля секунды — и каюк-то им точно был бы всем, и городок бы их в тот момент мы наверняка бы снесли… Но откуда ни возьмись, вырос перед гестаповцами наш полковой комиссар да как закричит: «В меня стреляйте! Душу вас ети…» И так звонко, слышнее очередей автоматных, прозвучали слова его, будто обухом по голове. Все так и замерли, только один, словно не слыша ничего, лупанул…

— Хоть один воин нашелся среди всех-то, тришкин вам кафтан. — Тимоха даже плюнул с досады…

— Хорошо, сосед приподнял его автомат, а то бы не живать нашему политруку. И такая вдруг тишина на площади наступила, слышно было, как мягко и лениво струи фонтанчика бьются. А политрук, не потеряв самообладания, уже приказывает обследовать ратушу, роте автоматчиков окружить пленных, пушки держать на боевом взводе. Ребята как ошпаренные кинулись в ратушу, по лестницам вверх. Секунда-две, может, прошли, и на самом высоком балкончике, где красный флаг был поднят, появляется гестаповец, офицер. Комиссар кричит: «Не стрелять!» А тот бешено оглядел всю площадь, сорвал наш флаг, швырнул его вниз… В это время автоматчики на балкончик врываются. А схватить его и не успели, кинулся он головой вниз, шмякнул глухо на брусчатку, как мешок с отрубями, тяжело вдавившись в камни. Мы подбежали уже к мертвому.

— Ефим, ты никогда нам этой истории не рассказывал, — тихо сказал Афанасий Степанович.

— Да ладно, батя, зудить тебе. Ты думаешь, легко вспоминать о таком деле. Лучше бы меня тогда застрелили, лекрень его возьми, а не командира.

— Легко спрятаться хочешь за смерть, нет, ты поживи с больным, непроходящим укором, — зачастил Тимоха. — Поживи, едёна нать…

— Поживу, куда теперь денусь. — Он помолчал, осоловелыми от горя глазами поглядел на нас и продолжал: — Полковника было приказано похоронить утром, а с ним и шофера, и адъютанта, и автоматчиков из охраны. Могилы выкопали на площади у фонтанчика. Немцы сами пришли к нашему начальству и сказали: «Городок просит похоронить их возле ратуши на площади как героев».

— Слышь, Афанасий Степанович, — ехидно ухмыльнулся Тимоха, — похоронить как героев, стало быть, погибших вроде бы за них — немцев, дери их горой! Вот ведь куда все вышло…

— И могилы немцы сами выкопали, — уже не обращая внимания на эти подковырки, рассказывал Ефим Ильич, — гранитные плиты из темно-серого камня, отполированные, с высеченными надписями приготовили и цветники с живыми цветами, с ярко-красными ранними тюльпанами. Сделали все чистенько, аккуратно. На похороны весь город пришел. Народу на площади собралось — яблоку негде упасть…