Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Еще бы, помянуть человека завсегда легче, эх, бойцы-бойцы, за командира постоять не могли. — Тимоха клял всех на чем свет стоит.

— И даже городской оркестр выставили. Только не духовой, такого у них, может, не было, а тот, что в ресторанах ихних играет. — Ефим Ильич говорил тихо, заглушая речь рукавом тулупа, прикрывающим его лицо от ветра. — Но инструменты в нем все были благородные: скрипки, контрабасы, аккордеоны, даже рояль на площадь выкатили, большой, черный, блестящим лаком покрытый. И когда вынесли из ратуши покойников, вся эта инструментария заиграла наш гимн. Мы сами его слышали, может, раз или два по радио, ухо-то не привыкло к нему еще. А немцы разучили его со слуха, напел им кто-то из приехавших штабных офицеров. И целый час, может быть, звучал один гимн вместо всех похоронных и торжественных маршей. Выглядело все величественно, хотя на душе было горько. Прощальную речь произнес генерал — из штаба армии приезжал специально по такому поводу. Потом от немцев выступил какой-то заморенный, сухощавый старичок, совсем не похожий на немца. Благодарил нас за пожалованную им жизнь, за великодушие и благородство русских солдат. Говорил, что сердца и души немцев зачерствели за годы фашизма, ожесточились против других народов, но ради детей их, ради жизни он просит судить их строго, но милостиво.

— Поди ж ты, куда загнул, — сердито заметил Афанасий Степанович.

— Вот так и сказал, мол, милостиво судите, что теперь они вместе с нами будут бороться с фашизмом и умирать ради освобождения от фашизма, не страшась смерти…

— А вы уж рады басням-то. Как же… Эх, канительный вы народ, Ефим, все-то на веру принимаете — что это за порок такой у русских людей, ума не приложу…

— Ладно тебе, Тимоха, наседать. Дай дорасскажу, а то сердце колет.

— Валяй, раз колет.

— Так мы и оставили нашего полковника, положили его в чужую землю, салют боевой ему отдали, а гимн звучал высоко и торжественно, будто враз и памятник вечный открыли ему в вражьем городе. Вот какие переделки бывают, когда и враг вроде бы не враг. Стоит с тобой у могилы твоего товарища и клянется отомстить за пролитую им кровь.

— Что бы ты, Ефим, ни говорил, как бы нас с Тимохой ни одергивал, а вот послушал я тебя, и все внутри у меня горит жарким пламенем. Раскуксились вы, как бабы, раскуксились.

— Это ты брось, батя, брось. Победителю подобает вести себя благородно. На то он и победитель. А у русского народа, если ты хочешь знать, благородство в характере, — Ефим Ильич вспыхнул вновь, занервничал. — Я и сам, без ваших указок, отомстил бы за полковника. Но там я почувствовал сердцем что-то такое, что не позволяло зверствовать, казнить женщин, детей, стариков, даже этих самых — будь они неладные — фашистов. Если уж выпало нам на роду среди других народов добрым, щедрым и отходчивым сердцем выделиться, то тут ничего не попишешь. С тем и дальше жить будем…

— Тебе бы, Ефим, в организацию всех наций. Там речами твоими заслушались бы… А того в ум никак не возьмешь, хотя и толковал тебе Афанасий, с кем мы остались после войны? Сколько мужиков домой вернулось, знаешь?

— Не считал.

— А ты посчитай, вот у нас в Лышегорье — двадцать! — это из двух-то с половиной сотен, что мы проводили. Да так по всей России-матушке. По всем деревням и селам, а их у нее — неоглядное количество. Каких мужиков поглотила война?! Умом охватить непосильно… — Голос Тимохи задрожал, и он вдруг заплакал, продолжая говорить сквозь слезы: — А ты все свое — душа у нас щедрая, нараспашку… Больно тяжко от горьких вдовьих стонов, чтобы захлебываться от радости мирового возвышения…

Тимоха говорил и говорил, и все так же резко, взволнованно, видно, слова эти в нем давно приспели. Сглатывая слезы, он бранил Гитлера и народ, поднявший руку на Россию, размахивал своим кулачком перед носом Ефима Ильича и грозил, что он еще доберется до таких защитничков, как Ефим. Мы все, в том числе и Ефим Ильич, молчали, понимая, что в таком состоянии лучше Тимоху не останавливать, а дать ему выговориться. Иначе можно обидеть его еще больше… Но не успел закончить Тимоха, как его снова поддержал Афанасий Степанович.

— Ишь ведь до чего благородны, грудью гестаповцев закрывают! — подхватил он, от волнения забыв о лошадях и о дороге. — Война — она для того и случается, что врага надо бить до последней минуты, пока он не падет от твоей руки. У недобитого врага отрыжка дурная, опасная, он выждет, сил наберется и, глядишь, такой огонь раздует, что сгоришь и поминай наших. И еще, Ефим, живешь ты поменьше моего, запомни, враги с нами, русскими, никогда не бывали добрыми, милостивыми, иго Чингисхана, вороги Лжедмитрия, солдаты Наполеона — всех не сочтешь. Грабили, жгли, убивали, разоряя нашу землю. Знаем мы милость этих завоевателей, дери их горой.

— Ты, Афанасий Степанович, не горячись. Давай рассудим спокойно. — Ефим Ильич говорил вполне миролюбиво, без запальчивости. — Конечно, война, какой бы народ ее ни затевал, — тяжелое дело. И для того, кто затеял, и для того, на кого он напал. Верно?! — Но не дождавшись ответа ни от Тимохи, ни от Афанасия Степановича, продолжил: — А для простого человека война бывает потяжелее, чем даже для народа. У одного человека силенок не всегда хватает, да и случается, что судит он обо всем по своему уму. А если ум невелик? Ну, чего объяснять, сами понимаете.

— Ты куда это клонишь?! — насторожился Тимоха.

— Скажем, вот я про себя потом много раз думал: смог ли бы, как наш полковой комиссар, гестаповцев грудью закрыть? Если честно? Ну так, не кривя душой. Не смог бы, лекрень его возьми. И опять же не из страха перед смертью. Нет. На миру и смерть красна. Чего уж тут говорить. Только я бы все-таки поступил тогда как ты, Афанасий Степанович, и как ты, Тимоха. Изрешетил бы гестаповцев, а с ними и всех горожан — всех без исключения! И городок этот сравнял бы с землей! Такая во мне ярость кипела, — сказал он жестко, звонко, с предельной решительностью. — Сколько раз снилась мне потом эта проклятая площадь, столько раз я стрелял в этих гестаповцев с таким остервенением, с таким бешенством, с каким, может, не стрелял на Курской дуге. Вот она правда моя. Видите, я, как и вы, слаб духом, ненависть во мне сидит. Душа моя полна мщением. Как комиссар, я бы не смог! Нет, сколько ни примеряюсь, не смог бы. Я его нынешним, конечно, умом за такое самообладание глубоко уважаю. Не каждому это дано, далеко не каждому, — голос его обмяк и оборвался неожиданно. Он как-то особенно горько вздохнул, о чем-то про себя подумал и снова вздохнул, видно, крепко пережил все случившееся и никак не мог успокоиться.

— А как он выглядел, этот комиссар? — вдруг заинтересовался Тимоха.

— Да как, обыкновенно, мужик и мужик, ничего в нем такого определенно примечательного не было…