Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Ну, ты чего замолчал?

— Разобрать не могу. А, вот…

— «Помнишь ли ты мой стишок о коммуне? Забыл, должно быть. Много лет с тех пор прошло и жизнь наша с тобой прошла. Оставляю тебе на память вот этот. Не поминай лихом. Поклон Селивёрсту. Ему только верю. И помню наш разговор об Аввакуме».

— А где же стишок?

— Сейчас, он в другом месте записан. Слушай. Но стишок-то очень странный.

— Валяй, читай.

— Он даже четверостишья написал в разных местах. Пожалуй, вот так:

— Ну, стервец, ну, завещаньице оставил, едёна нать.

— Да ты бы не ругался так, Тимоха. Хорошо ли о покойнике? Он ведь еще на земле. Лучше расскажи, где ты это взял?

— Да в землянке у него, едёна нать.

— А Николаю Даниловичу ты почему не отдал? Ведь это прощальная записка.

— Слушай, как вышло. Я ведь в землянку и не заглядывал, когда вещи собирали. Я с покойником возился, пока мы с Васькой его в одеяло завернули, в сани положили, веревкой прихватили, чтоб не ездил туда-сюда… Время прошло, они все оглядели. Евдокимиха торопит участкового, мол, все ясно. А тот чего-то все ищет, тянет. Ну, наконец вроде бы готово. А Николай Данилович кричит мне: «Тимофей, глянь еще в землянке, ничего не забыли, и дверь подопри, чтоб зверь не залез». Я мигом снялся, дверь открыл пошире, влетел, глядь-поглядь, пусто. Только на нарах в изголовье за доской угол газеты торчит, «Правды Севера». Вытащил обрывок и на свет. В глаза мне сразу же эта строчка — «Ты прости меня Тимоша». Дальше я и читать не стал. За пазуху сунул, дверь подпер и к саням. Кричу Данилычу, мол, поехали, дверь закрыл крепко. Тронулись в дорогу. Я еду и думаю, что он там мог такое насочинять. Бумага аж жжет мне кожу. Кое-как до деревни добрались. Покойника внесли. Меня вдова на поминки зовет. «Ладно», — обещаю ей. А сам стремглав домой. Не раздеваясь — к лампе и давай читать. А он, бес, так наворотил, поди разбери его каракули и мысли паскудные.

— Тимоха, ну, что ты все с такой бранью?

— Маловат ты еще, Юрья, не понимаешь всего, что он написал. Вот приедет Селивёрст, будет ему, тришкин кафтан, подарочек.

— Да ничего дурного. Только потерял всякую веру в себя, человеку надо посочувствовать, а не браниться. К тому же эта бумажка могла и не попасть тебе в руки. Он явно на это мало рассчитывал.

— Юрья, судьба меня вела, чутье, данное от природы. Как услышал, что он застрелился, скорее ветра полетел к участковому, чтобы взял возчиком. Будто сам Мичуря позвал, такое беспокойство меня охватило. Я ожидал какой-нибудь писульки, но когда они ничего не сыскали, подумал: «Скукожился Мичуря, побоялся признаться в истинных причинах самострела». Но беспокойство тревожное не прошло. А тут и просьба Данилыча. Полетел к землянке ног не чуя. И глазом-то сразу впялился в этот обрывок. Не может быть, чтоб они его не видели. Просто посчитали, что обрывок газеты. Он ведь куряка был, садил самосад по-черному, «козью ножку» из газет делал. Данилыч-то это знал, потому и не подобрал газетный лоскут. Ан нет, едёна нать, тут-то и было его признаньице, не унес он его в могилу. Не мог унести. Если бы записочки этой не было, Юрья, дух его, прилетевший в Лышегорье, не позвал бы меня в дорогу.

— Это уж твои фантазии, — усомнился я.

— Никакие не фантазии, едёна нать, жизнью проверено. Давай погляди, нет ли еще чего-нибудь. Видно, он не враз писал, а все по случаю мысли…

— Вот, есть еще варианты стишка, строчки отдельные.

— Валяй…

— «Ты прости меня Тимоша ни к чему мне эта ноша». И вот. «Этот тришкин белый свет так и не дал мне ответ».

— Эх, пустомеля, тришкин ему кафтан. Сам измучился и нас измучил. Зимами сидел в этой норе на Нобе, от людей бежал. Охотник-то он был никудышный. Вот кропал там стишки. Один-одинешенек. Все хотел себя открыть, вот и открыл для царства тьмы, а до света так и не добрался. Горе ты наше горькое, и при уме сколько человеку маеты выпадает…

Он встал, суетливо забегал по комнате, потирая руки, весь погруженный в себя.

— Ну, что, Юрья, всё? — и подскочил ко мне с намерением взять обрывок газеты.

— Нет, на обороте еще какие-то слова. Нет, не разобрать…

— Потом разберем. Вот что, Юрья, перепиши-ка мне разборчиво все его памятки.

И дал мне чистую ученическую тетрадь и карандаш.

— А ручки нет?

— Карандаш химический, пиши покрупнее, разборчивее.

— Что же ты участковому не показал?

— То мне написано и попало по назначению. При чем тут Матвеев, он ни сном ни духом не знает про наш вековечный спор. Им начнет еще мерещиться всякая муть, вроде того, кто за Родину, а кто против… Нет, Юрья, тут дело в другом. И Матвеев — нам не судья, он лишь представитель власти, не наших душ. А душа Мичури сломалась, когда он пошел искать счастье по Руси, не внял, едёна нать, совету Некрасова: счастье там, где родился и пригодился. Вот он от своего-то берега оторвался, а к другому не пристал, и болтался, как дерьмо в проруби.

— Тимоха, чего тебя несет на такую ругань?

— Сердцем еще не откипел, едёна нать. Потому и не пошел прощаться. Видеть его не могу после этих поганых записок. Проиграл он жизни сражение. Только ты, Юрья, никому ни гугу. Приедет Селивёрст, он нас рассудит…

Однако Селивёрст Павлович вернулся не скоро. Раны его на спине заживали плохо. Он нервничал, ворочался, терпения у него не хватало, и выздоровление шло крайне медленно. Мама, Ефим Ильич и Антонина ездили в райцентр несколько раз. А в середине января Ефим Ильич на самолете, по такому случаю им выхлопотанному, привез Селивёрста Павловича домой. Самолёт сел на реку и, выбрав место позаснеженнее, подрулил по льду к самому берегу. Мы с Тимохой и Афанасием Степановичем уже ждали, мама натопила баню и наказала поторапливаться. Погрузив Селивёрста Павловича в сани и накрыв тулупом, повезли его домой.

И сразу же, не откладывая, с холодка пошли попариться в жарко натопленной бане, а более всего посмотреть на драную спину Селивёрста Павловича. И хотя все были готовы увидеть нечто страшно уродливое, но когда Селивёрст Павлович, скинув рубаху, обнажился до пояса, то все так и ахнули от неожиданной боли, пронзившей каждого. До чего же страшна была спина его от кровавых швов, синяков. Живого места на ней не осталось, все было вскопано, изувечено, а потом старательно прилажено и сшито…

— Вот тебе и отметина за твою доброту-то, — не без иронии, но мягко сказал Афанасий Степанович, легонько погладив, не касаясь швов и ран, по воздуху, багровую спину Селивёрста Павловича. — Ты-то, чай, пожалел его, верняк пожалел. Уж не знаю, чем он только сердце твое тронул, эдак обворожил тебя, что ты даже жизнь ему сохранил. А с твоей легкой руки он и вошел во вкус, и Вербы ему, лешаку, видишь, мало показалось. — Афанасий Степанович опять чертыхнулся бранно и зло, приговаривая свое «вдоль чай», и еще, и еще повторил любимое ругательство, прежде чем закончил мысль: — Нет, Селивёрст, что зверь, что иной человек добро ценить никогда не научатся. Все норовят хапнуть.