Арсений Ларионов - Лидина гарь

Войдя в комнату, где стоял гроб с покойником, я удивился, что провожающих собралось совсем немного. Обычно же, пока гроб в доме, полдеревни стоит в сенях, в комнатах, на подворье. Тут же были только свои — близкая родня. Гроб был выдвинут ближе к окнам, а по бокам с двух сторон на лавках сидели бабы, но никто не плакал, сидели смиренно, будто только для ритуала.

Я встал в ногах Михаила Игнатьевича и глянул в лицо. Оно было спокойное, негустая мягкая борода опушила щеки и подбородок (на долгой зимней охоте Михаил Игнатьевич, обыкновенно, не брился), только усы, которые он носил постоянно и очень холил, стояли торчком, будто их забыли причесать. На лице не было и тени страданий, скорее оно было умиротворенным, когда душа входит в согласие с последней мыслью, осенившей чело.

— Вот видишь, Юра, что с собой уделал Михаил Игнатьевич, — подошла ко мне жена его, рослая, ширококостная женщина, выглядевшая старше своего мужа, — дедушка твой, Селивёрст-то, медведя обнимать вздумал, а мой вон охотку какую стешил, медвежью пулю съел, о, господи, беда с этими мужиками.

В голосе ее была плаксивая нота, но слезу она не обронила. Я постоял еще минутку и вышел на улицу. Тимоха припрыгивал возле колодца, метрах в ста от дома.

— Ну и ходишь же ты, я уж выстыл весь, — накинулся он на меня.

— Так ведь не сразу же… — И, чтобы вовлечь его в разговор, спросил: — Тимоха, чего народу-то маловато?

— На твоей памяти небось это первый самоубивец?

— Первый…

— А ради чего он себя жизни лишил, единственной и драгоценной? Что? Безумная отвергнутая любовь? Старик он для этого дела. Казну своровал? Таковой у нас в Лышегорье не водится. Аль, может, грозила ему тюрьма до глубокой старости? Али дети дурни? Так и это не скажешь. Жена потаскуха? Было дело, да прошло. Да и к тому же человек без греха, как комар без укуса. Одна преснятина, едёна нать… Греховность, Юрья, в такой же цене, как и целомудрие. Они атакуют друг друга и усиливают жажду жизни, сшибают человека, чтоб он не жил как мореная муха, едёна нать.

— Ну, хорошо, а народу-то почему мало?

— Потому и мало, что лышегорцы не любят такого нечестного расчета с жизнью. Родился — живи, терпи, пока твой час не придет. Не тобой жизнь дана — не тобой и возьмется. А если завтра все пищалить будут, палить медвежьей пулей в сердце, кто жить будет, кто на ноги вас поднимать будет?! Он пошел против рода человеческого, такое ему и внимание.

— А может, у него трагедия, о которой ты и не знаешь?

— Может, — легко согласился он. — Но то людям неизвестно, видимых причин нет, а невидимые — забота самого человека…

За разговором мы быстро дошли до дома Тимохи, поднялись на второй этаж. Сестры его не было, и он сам занялся хозяйством.

— Посиди маленько, сейчас мы с тобой тихонько почаевничаем… Ты ведь у меня редко бываешь, будто трудно и забежать иногда… А все же я по тебе скучаю, едёна нать…

— Тимоха, ты бы лучше рассказал, как было на Нобе?

— Приехали на двух подводах. На первой, как водится, начальство — Евдокимиха, участковый, врач. На второй — мы с Васькой. Сама-то, жонка его, не поехала.

— А почему?

— Да сынок, говорит, Васька, справится. А чего там справляться, народу столько, подумаешь, завалить покойника в сани. Ехать-то ей надо было из чувств. Ну, видно уж, тришкин ей кафтан, повымерзли сердечные порывы…

— Ты давай как было, по порядку.

— Так ведь так и было, едёна нать, как тебе говорю, — он что-то начинал сердиться, — в молчании доехали, Васька у них не краснослов. Участковый скомандовал не дотрагиваться. Осмотрел. Потом врач осмотрел тело. Застрелился он на горке возле трех сосен. Спустились в землянку. Собрали его вещи. Тело завернули в одеяло и положили в сани. Двинулись обратно.

Тимоха поставил на стол самовар и сам наконец присел разливать чай.

— Что же, это и все? — с недоумением посмотрел я на Тимоху. — Но ведь причина-то у него была? Не мог же он так просто… И что же он, ни слова, ни полслова нигде не оставил? Да не может быть. Вы все осмотрели?

— Николай Данилович, участковый, глядел, — уклончиво объяснил Тимоха.

— А что ты мне хотел показать? — вспомнил я разговор у конюшни.

Он промолчал, словно не слышал моего вопроса. Потом встал, порылся в ящике комода и принес мятый обрывок старой газеты. Это был лоскут, оторванный с верхнего угла.

— Ладно, до Селивёрста мне не дотерпеть, горит все внутри, рассказать хочется, а ты человек свой, лишнего никому не скажешь.

Прежде чем дать мне в руки газетный обрывок, Тимоха спросил:

— Помнишь ли ты тот разговор, у вас дома, когда я сцепился с Мичурей?

— Помню…

— А помнишь, что я ему сказал?

— Ты ругался все больше, по-моему…

— Не только, едёна нать… Вот Мишка Мичуря тот разговор хорошо запомнил, если и перед смертью о нем думал. Читай. — И подал мне газетный обрывок.

Я осмотрел его и поначалу даже ничего не заметил, уж вознамерился переспросить у Тимохи, что он имел в виду. Но тут на чистых полях газеты я увидел карандашные пометки. Почерк был мелкий и неразборчивый, крючковатый. Только пристально вглядевшись, можно было прочитать эти закорючки.

— Разбираешь?

— Попробую…

— Разберешь хорошо, прочитай вслух, — попросил Тимоха. — Все-таки ты поглазастее меня, может, я чего и не понял.

Но прочитать оказалось не так просто. Многие слова были недописаны или буквы так прыгали, что их трудно было разобрать. Пока я расшифровывал, Тимоха сидел молча и терпеливо ждал. Однако чем внимательнее я вчитывался в эти пометки, разбросанные, разорванные по мысли, тем больше нарастало беспокойство, растерянность и какое-то жуткое чувство, незнакомое мне.

— Ну, ты и закопался, иль не разберешь никак, едёна нать?

— Замысловато уж очень он выражается.

— Даже перед смертью не мог написать попроще, едёна нать, расшифровывай его китайскую грамоту. Ну да теперь-то мне все стало яснее ясного.

Я начал читать, что смог понять.

— «Тимоша не собрался я паря до смерти с тобой поговорить. Теперь поздно наступил мой последний час. Для тебя моя смерть не диво. Этот выход подсказал мне ты. Лучше умереть чем жить не веря ни во что».

— Я ведь говорил, что рано или поздно он обязательно в этом, едёна нать, признается.

— А может, он шутит? Ведь Селивёрст Павлович говорил, что вы друг друга разыгрывали постоянно.

— Брось, Юрья, перед выстрелом в сердце, едёна нать, какие шутки… Ты еще не знаешь, что такое смерть. Это у тебя впереди… Давай, что там еще написано.

— «Вот ты Тимоша все бранился что я романтик. Но романтиками были и Ленин и Мичурин. На таких держится мир. Когда они уходят мы не только остаемся сиротами а чувствуем и ведем себя как маленькие дети. Потому и не вырос у меня чудо-сад».