Арсений Ларионов - Лидина гарь

И в наступившей тишине все неожиданно напряглось, молчание, длившееся секунды, вдруг стало невыносимо тяжким. Я поднял глаза на фронтовиков, на Селивёрста Павловича — они стояли понуро подавленные, многие из них плакали, плакал и Селивёрст Павлович. И кто-то из женщин в зале нечаянно застонал, кто-то сдавленно охнул, собираясь с силами. Но сорвавшийся пронзительный возглас в дальнем углу был подхвачен мгновенно. Бабы заголосили, запричитали, залились слезами. Аж стало жутко от этого вселенского горя. Сверляще неприятная боль пронзила тело, внутри меня что-то оборвалось, и я плакал вместе со всеми полным голосом…

Селивёрст Павлович никого успокаивать не стал, он повернулся и пошел вниз со сцены, на ходу тыльной стороной ладони размазывая слезы по лицу. За ним двинулись фронтовики, лишь Старопова и Ляпунов по-прежнему стояли за столом президиума. Они не плакали. Старопова нервно теребила углы распахнутой жакетки, поджав тонкие губы большого рта, и выжидательно глядела в зал. Но так и не дождавшись подходящего момента, подтолкнула Ляпунова и направилась было вместе с ним со сцены, да на ходу уже, видно, раздумала, остановилась.

— Бабы, хватит реветь, — крикнула она надрывно. — Всех слез не выплакать. А сегодня праздник — надо веселиться…

И слова ее прозвучали как указание, хлесткое и неприятное, не подходящее совсем к трудному моменту.

— Чего это она бесится все? — спросил Селивёрст Павлович Матвеева, помогшего ему дойти до лавки.

— Не обращай внимания, характер, куда она от него денется… Сердце не жмет? — участливо спросил Матвеев у Селивёрста Павловича. — Лицом что-то посерел разом…

— Есть немножко, жмет, жалит боль нестерпимая…

— Так пойдем домой. Хватит, отпраздновали, — предложил я.

— Может, и правда отдохнете, Селивёрст Павлович, чего маяться, — поддержал Матвеев и пошел вместе с нами к выходу. Бабы уже малость успокоились и вытирали насухо глаза концами платков, накинутых на головы. В проходе мы наткнулись на Старопову.

— Зря ты, Селивёрст Павлович, по бабьим живым-то ранам. — Она была явно недовольна случившимся. — Нехорошо вышло.

— А это почему же? — удивился Матвеев. — Горе не бывает хорошим или нехорошим, потому оно и горе, Анна Евдокимовна. Людям еще пережить его надо, сирот вырастить… Я вижу, тебя ничем не проймешь и слеза горькая, бабья, тебе, видишь ли, не к месту… Не обращай внимания, Селивёрст Павлович.

— Да я ведь думаю, Евдокимовна, — сказал, чуть задыхаясь, Селивёрст Павлович, — на такое-то горе, как наше, платок не накинешь, не спрячешь его, огнем внутри горит… И стыдиться нам его нечего. Мы сынов Отечества нашего оплакиваем, чего нам чувства свои прятать.

— Праздник все ж, — отвернувшись, тихо буркнула Старопова.

— Наш праздник светлый, победный, ему слеза народная не в укор, она чувства очищает, — ответил он, слегка тронув локоть ее. — И тебе это не помеха, — голос его звучал мягко, ободряюще, — не помеха. Не забывай о сердце женском…

Мы вышли с ним на крыльцо, оступились в темноте на первых же ступеньках и угодили прямо в сугроб. Выбрались, отряхнулись.

— Гляди ты, пурга всерьез разыгралась. Держись, Юрья, чтоб не унесло.

— Не унесет.

Пригибаясь почти до самой земли, мы двинулись навстречу ветру. А он напористо, резко и больно бил нам комьями снега в лицо, заставляя то и дело отворачиваться и пережидать очередной порыв, чтоб потом опять пройти метров пятьдесят — сто. До дому мы добрались с трудом, но дорогой Селивёрст Павлович, видно, успокоился. И выглядел несколько бодрее.

— Давай, Юрья, раздувай самовар. Может, кто из мужиков еще заглянет после концерта.

— Да они на танцы останутся.

— Ну, Ефим Ильич возможно, без него и танцев не будет, опять же Матвеев, а Тимохе-то что там делать? Прибежит, и Афанасий Степанович — тоже старый красноармеец. Обязательно зайдет. Давай ставь большой самовар. После такой пурги-холодрыги мы им — чайку, а еще и по стаканчику бражки. Чуешь. Жалко, Анна дежурит, но мы и сами управимся.

Я принялся растапливать самовар, а Селивёрст Павлович стал собирать на стол. Двигался он неторопливо, аккуратно расставляя чашки и крынки. И видно, в лад своим мыслям вдруг произнес вслух:

— А пожалуй, ведь прав был тогда Афанасий Степанович. Темна еще природа человеческая. Темна.

— Ты ведь тогда был с ним не согласен.

— Я и теперь не во всем согласен. Натура человеческая, конечно, еще далека от совершенства, но сама природа человека, тело его как источник жизни — совершенно. В этом я глубоко убежден.

— А почему ты вспомнил об этом?

— Я все думаю о Староповой. Какая она разная, сколько у нее оттенков в характере, поведении. Бушует, а тут же и тушуется, как только пристыдишь ее. Странно… В общем-то ведь она неплохая. Работать любит, дело знает, может в беду хоть круглые сутки, не смыкая глаз, с лошади не слезать. И хваткая, ума немало, а люди ее не любят. Не любят и все… Я уж и так пытался ей помочь и эдак… Но…

— Да ведь и любить ее не за что.

— Не скажи. Ты, Юрья, я и семья наша ею обижены. Мерзко она с нами обошлась. Но для дела-то что наши обиды. Я вот думаю, почему слезы бабьи ее сегодня не тронули. Ведь сама она тоже вдова.

— У нее от злобы лицо перекосилось, желваки гуляли, до слез ли ей.

— Вот я и думаю почему? Горе общее, она тому не исключение…

Самовар тем временем вскипел и звонко захлопал крышкой. Я заварил чай и вернулся к столу.

— Ладно, оставим Евдокимиху, тут мы с тобой на разных позициях…

— Я ведь ее, Юрья, давно знаю. В молодости-то приветливая, ласковая, добрая девушка была, и теперь бывает, случается с ней такое, но редко. Чаще все-таки заносчива…

— Лучше расскажи мне, если тело человеческое совершенно, то почему несовершенно все остальное, поступки человека, его мысли.

Он не без интереса взглянул на меня.

— Не рановато ли, Юрья, ты хочешь понять суть вещей. Живи, расти, успеешь еще. Наливай-ка чайку.

— А почему нельзя сегодня, сейчас.

Он улыбнулся и мягко погладил меня по голове:

— Ну, если настаиваешь, давай сегодня, сейчас. Может, ты и прав, чего откладывать, если ясность необходима сегодня.

Я принёс чайник и разлил крепкий душистый чай по большим цветастым чашкам.

— Каждое живое существо природа наделила самым неистовым, самым самоотверженным и отважным инстинктом: в любых жизненных обстоятельствах защищать тело свое.

Он остановился, словно мысль его потеряла силу, как морская волна на песчаном перекате горб свой огладила, зашелестела опавшими водами и медленно покатилась к берегу. От резкого порыва ветра дом вдруг качнуло, что-то глухо загремело на крыше и покатилось по тесинам.

— Ишь как разыгрался, видно, трубу сорвал.