Арсений Ларионов - Лидина гарь

Говорил Селивёрст Павлович тихо, неспешно и очень грустно, видно, вспоминая, заново осмысливал то, что он знал их, встречался с ними.

— А вот ответа ни от того ни от другого не получили ни я, ни Егорушка. И Семену Никитичу никаких полегчений не выдано было, значит, действия никакого наши письма не имели.

— Так ведь Евдокимиха во всем виновата…

— Нет, Юрья, она тут виновата, конечно, но есть люди, кто был покрепче ее умом, кому Семен мешал… А она по молодости лет против них не пошла. Конечно, это ее не оправдывает, но все же понять можно, девчонка еще была, мозги-то ей заполоскали, вот она и заблудилась… Я ей почему-то верю, Юрья, верю, что так и было.

— А я не верю, больно злоблива… Могла бы…

— Ну, хорошо, не перечь мне, подожди… Меня то еще волнует, что в враги попали и люди, по-настоящему преданные нашему делу… Или все по принципу: лес рубят — щепки летят. Возьми коллективизацию — тяжелейшее дело, по себе знаю, нелегко в одну упряжку разных людей поставить, нелегко научить делиться куском хлеба со всеми… Нет человека желчнее, ядовитее и беспощаднее того, которому надо переступить через свою собственность, хоть маленькую, но свою. Вся кровь у него к голове вдруг идет, наливается он, пухнет, дуреет… Ну, хорошо, у нас в Лышегорье сотня дворов, а по стране-то — миллионы — каково! А ведь надо было объединять, сегодня-то уж и жизнь доказала — надо. Пусти мы дело по другому пути, пропахала бы нас Германия, как поле весеннее. Теперь возьми саму войну Отечественную. Повод серьезный поглядеть на все построже. Легко ли им во главе такого дела стоять было? Не в беспечности они жизнь свою жили. Ссылки, тяготы, голодно, холодно… Сталин-то нам с Егорушкой рассказывал, как его трижды возили на Север и он трижды сбегал, последний раз из Вологды, вот такой же сумасшедшей февральской ночью, в пургу, в легком пальто на ватине. Да заблудился еще, трое суток плутал по бездорожью. Словом, хватил мужик лиха… А в войну вон тоже не дрогнул… А уж в летах был… Есть над чем подумать…

Он помолчал, подлил себе чаю полную чашку.

— А видно, гости-то наши не придут, Юрья. Но мы и сами с тобой хорошо посидели.

— Они решили не тревожить, знают, что тебе плохо стало.

— Возможно-возможно. — Опять помолчал и добавил: — И все не так просто в этой жизни, сынок. Хотя я понимаю тебя: ты все хочешь знать сегодня и зло наказать и справедливость возвысить. Вот и мечешься, а уразуметь ничего не можешь… Одно советую — не озлобляйся! Все помни доброй памятью человека, пережившего и хорошее, и плохое… Помни крепко и то, кто стоит за тобой, твоей жизнью. Это ведь немало. Народ. И какой народ! Могучий и молодой, в самом зрелом соку жизни. Что такое тысяча лет для народа? Возраст разве, а если пойти от жизни единой, московитой, то вообще пять веков. Всего ничего! Силы у нас и на великое хватит, если по частям ее не растащат да на безделицы, на обыденность не истратят. Душевный запас у нас еще велик, в том нам никто не откажет. Да и дело человеческое имеет своим пределом только беспредельность. У души нет никаких пределов и ограничений…

Он еще говорил и говорил, развивая свою прежнюю мысль о душе человека, но я, слушая его, думал уже о своем: «Что же руководит человеком в его поступках, если столь неожиданными они бывают и противоречивыми, столь трудно понимаемыми даже человеком мудрым, каким мне представлялся Селивёрст Павлович…» Однако близкого, ясного ответа так и не находил, не сознавая, что он не такой скорый, и не только для меня и Селивёрста Павловича, но и для всех людей.

…Судьба народа нашего — нелегкая судьба. В ней переплетаются чувства и помыслы сильные, высокие, неожиданно пылкие и устойчиво постоянные, глубоко правдивые, но к ним всегда почему-то примешивается еще что-то оскорбляюще унизительное. И взрослея, учась и работая в больших городах вдалеке от Селивёрста Павловича, я часто вспоминал этот разговор, как одно из самых ярких впечатлений детства, разговор, конечно, не во всем тогда мне понятный, но побудивший к размышлениям самостоятельным, углубленным. Они-то и открывали с годами истину жизни трудной, горькой и счастливой, ни в чем не отделимой от судьбы родного народа. А тогда этот разговор еще больше привязал меня умом и сердцем к Селивёрсту Павловичу…

Он прожил до начала марта в Лышегорье. Мужики отговаривали его уезжать, даже Старопова и Ляпунов, привыкшие, что Селивёрст Павлович теперь постоянно в деревне, просили его пожить до самой распутицы, тем более Федор вполне управлялся на мельнице. Но он, словно ждал его кто-то на мельнице, поехал сразу же, как только получил согласие врача жить без постоянного медицинского досмотра. Он никого слушать не стал, суетливо заспешил с отъездом. И даже пешком не пошел, как он это обыкновенно делал в собственное же удовольствие, попросил у председателя лошадь — его словно что-то подгоняло, торопливо звало в дорогу. Мы с Ефимом Ильичом вытащили шкуру медведя, уже выделанную, и бросили ее в сани.

— Пусть там, на мельнице, под ногами лежит, — сказал Ефим Ильич.

— А я хотел, Юрья, в доме оставить.

— На мельнице лучше, там тоже наш дом.

— Оно, конечно, так-так, но к весне-то съезжать надо, сколько там всякого барахла собралось, боюсь, не вывезем.

— Вывезем, не беспокойся, — сказал Ефим Ильич, понимая, что Селивёрст Павлович внутренне все еще не может свыкнуться с мыслью о переезде.

Все наше семейство вышло на крыльцо. Афанасий Степанович перетряхнул в санях сено, чтоб помягче было лежать Селивёрсту Павловичу, и отдал вожжи Леньке Елукову — председатель колхоза наказал ему съездить на мельницу.

Селивёрст Павлович устроился поудобнее и повернулся к нам. Обнял меня, Антонину, что-то шепнул ей озорно на ухо, она смутилась, зарделась, согласно закивала головой. Он оглядел нас всех, махнул прощально клином бороды и будто бы вознамерился что-то сказать, но дыхание у него вдруг перехватило, ресницы смежила слеза…

Ленька, заметив такой поворот в настроении Селивёрста Павловича, схватил вожжи, лихо гикнул, лошадь ошалело рванулась с места и понеслась налегке вдоль пустынной, по зимнему заснеженной улицы. А слово прощальное так и не долетело до нас.

Но не прошло, должно быть, и недели после его отъезда, как вернулся из командировки по верхнемезенским деревням Матвеев Николай Данилович, участковый милиционер. По дороге домой он заезжал на мельницу, ночевал у Селивёрста Павловича. Оказалось, что тот как приехал, так и слег, но возвращаться домой не захотел, просил, чтобы послали к нему Антонину с лекарствами и меня досмотреть за ним.

На следующий же день, рано утром, мы с Антониной поехали. По такому случаю Ляпунов дал нам в упряжке своего Орлика и наказал, чтобы Антонина к вечеру обязательно вернулась в Лышегорье, мол, мало ли что может быть в больнице — все же она единственная операционная сестра во всей округе. То ли с тайным смыслом наказал, то ли и правда о людях заботился.