Арсений Ларионов - Лидина гарь

Я поставил фотографии и молча сел возле его постели. Он молчал, о чем-то устало и мучительно думал.

— Жизнь каждого из нас как кольца на дереве одно к другому плотно ложатся, — заговорил он. — И хоть жизни-то наши вроде бы рядом, а все же одна на другую накладываются, а в чем-то и повторяются, пусть и на новом круге. И потому тайны одного обязательно в продолжении станут явью для другого. В том, видно, высшая справедливость жизни. Ей, пожалуй, подчиниться надо было давно, а я вот даже перед вами оконфузился, друзьями моими, не признался, когда заговорили, скрыл, духу не хватило сказать все.

Он говорил медленно, с долгими паузами, и почти не смотрел на меня. Лишь изредка бросит настороженный взгляд и тихо говорит-говорит, сам все смотрит куда-то вверх, в одну точку, смотрит устало и покорно.

— И все же почему я поступил так, почему мучеником остался? Почему мучил других — сына, Наденьку? Почему не поехал к ним, почему остался тут? Причин тому, Юрья, много, всех не перечислишь, да и не надо. Ты сам видишь, ради кого мы тут жили, боролись и страдали. Об этом я не жалею, а по-человечески мучительно жаль, что сын мой без меня вырос. После рассказа Ефима все дни только об этом и думаю. Без меня такой парень вырос, моя кровь, моя плоть. Может, я таким его и не воспитал бы, как Наденька.

Он тяжело перевел дыхание и умолк, собираясь с силами. Я молчал, не торопил его и не вызывал к разговору. Я знал, что теперь он не успокоится, пока не скажет все, что у него лежит на душе нелегким грузом.

— Сердце мое Ефим вновь растревожил. Вдруг все полезло в голову, какие-то самые невообразимые подробности. Вспомнилось, как мы с Наденькой вдоль Припяти гуляли летом шестнадцатого года. Уйдем, бывало, в ночь. Сколько счастья, блаженства было, сколько радости. Поутру возвращаемся, я ее на руки возьму, да и несу версты две-три как пушинку, и все к себе прижимаю. Она смеется, усы мне треплет. А по телу такая нежность разливается, такая нечеловеческая страсть, что до сих пор все чувствую, хоть и прежней силы во мне нет, а ощущение и теперь такое верное и трепетное, словно вся жизнь на подъеме. Все в ней было живое, все помню и чувствую, будто до сих пор живу с ней рядом. Вот такой в ней дар был женский. Редкий дар, не щедра на это природа. На доброту, верность, терпеливость, сдержанность она почему-то щедрее. А на нежность, ласку, страсть головокружительную — совсем не щедра. А вот Наденьке дано всё. С такой женщиной жизнь в радость. И никогда не наскучит, даром что сладости больно много для одного человека. И все же Лышегорье все пересилило, всю власть надо мной взяло. Бывает, вот и такое.

— Почему же Надя не могла приехать сюда, если тебе надо было быть в Лышегорье? — осторожно спросил я.

— То, Юрья, разговор особый и долгий. Случится, поговорим, я, чувствую, немало озадачил тебя своим поведением, но сегодня у меня нет никаких сил продолжать разговор. Подожди малость, переживем сначала это. Только тебе мой завет на будущее: вырастешь, найдешь в Москве внучку и скажешь ей всю правду о жизни моей.

— Так, может, ее сейчас найти?

— Она еще совсем ребенок, Юрья, что мы ей скажем? Говорить надо со взрослой, способной понять и простить.

— Почему простить? — удивился я.

— Когда ты это поймешь сам, — сказал он совсем угрюмо и неприветливо, — и она вырастет. К тому времени сердце твое перестрадает и память обретет. Не все ведь, Юрья, объяснить можно. Убери лукошко да ложись спать.

Я прожил на мельнице еще неделю. Когда Селивёрст Павлович совсем окреп, мы выстрогали с ним большую, продолговатую рамку, застеклили и прикрепили три фотографии: в центре — снимок сына, в форме полковника, по бокам — фотографии совсем молодых Селивёрста Павловича, Наденьки и дедушки Егора. Повесили рамку в переднем углу, ниже портрета Калинина, который Селивёрст Павлович очень любил. И набросили на рамку по верхней кромки чистое расшитое полотенце. Получилось нарядно и празднично, на душе стало теплее.

Но разговора о сыне он больше не заводил… И прошло много лет, прежде чем все прожитое в тот вечер вновь вернулось к нам, напомнив о давнем мучительном разговоре, о чувствах, которые волновали нас тогда, — жизнь вновь обожгла нас пронзительно остро, но о том уж действительно особый рассказ.

Через неделю Ефим Ильич увез меня в Лышегорье, а Селивёрст Павлович, несмотря на обещания выехать с мельницы до половодья, опять надолго застрял там. В половодье же мосты на речках снесло, и снова сначала ждали веревочных, а потом постоянных. И все, что случилось с нами этой весной, непредвиденное и тяжкое, произошло без него. Но именно в эти шальные майские и июньские дни жизнь подняла меня еще на один свой гребень, гребень мучительных душевных потрясений и неминуемых перемен, за которыми безвозвратно осталось несладкое, но по-своему счастливое детство, хотя мне тогда не было еще и двенадцати лет. А начиналась та весна как-то сумбурно, тревожно. В ожидании чего-то гнетуще неожиданного в голове был какой-то назойливый зуд и тело ломило от непонятного недомогания.

А тут еще где-то вскоре после моего возвращения с мельницы, может, недели через две-три Ефима Ильича послали в Архангельск на курсы лесничих, да и почти до самой летней лесной страды… Антонина опять осталась одна. Поначалу вроде бы все шло хорошо. Днем она была на работе, а вечерами, чаще всего, — у нас или у матери своей Марии Кузьминичны.

Тут и весна вольным ходом пошла, солнце припекло, люди повеселели, кровь — вразгон, молодым в голову ударила, захмелели они, забуйствовали, на горке возле клуба на свежей зеленой лужайке топоток целую ночь стоял — поют, пляшут, танцуют. И Антонина там, тоже все в хороводе кружилась. Любила она зоревать, сил на все у нее хватало.

А ведь весной как оно бывает: у всех забот полон рот. У меня экзамены в школе начались, Афанасий Степанович пахал дни и ночи. Тимоха пропадал в ночных выгонах. Оттого и виделись мы редко. Зато с Антониной этой весной — почти каждый день. И что-то очень странное творилось со мной, странное и совсем непонятное, чего я прежде не знал и не испытывал. Мне непременно и постоянно хотелось быть возле нее, я забегал к ней чаще и без всякой видимой на то причины. Мог часами сидеть у нее дома или торчать за столом, когда она приходила к нам. Мне больше, чем прежде, нравилось смотреть на нее. Я испытывал волнение и легкую дрожь, когда к ней случайно прикасался. Она почти каждую ночь вдруг снилась мне. И сны эти были совершенно невероятные. Она носила меня на руках, высоко поднимала над головой и целовала, но не так, как всегда, по-матерински тепло, а с какой-то особо чувствительной нежностью, и горячая влажность ее губ словно огонь жгла мне все изнутри. Я просыпался в полубреду, измученный ее поцелуями. Но в доме было тихо, все спали, и я вновь, несколько успокоенный, закрывал глаза, и до самого утра она была со мной рядом, я чувствовал, как мягко скользят ее пальцы по голове, губам и неудержимо влекут к себе.